/ Литература / Проза /

Жак Стернберг. Ее суть - безмолвие

Десять минут прошли.

Было около девяти часов, когда я вошел в это просторное кафе. Я ждал. Она опаздывала, чего с ней никогда не случалось. Я не беспокоился. Во всяком случае, сознавал, что особо не волнуюсь. Это меня немного удивляло: я почти весь день бродил из одного кино в другое, чтобы добраться до этого вечера, словно кино было каким-то укороченным путем во времени и пространстве, скрытом под шумным и слепящим уровнем реальности.

В конце концов, мне, выброшенному на порог этого вечера, показалось, что я больше никуда не хочу идти. Я чувствовал привычное безразличие, которое все сводило к нулю, к мертвой точке, перемалывало все окружающее в единую более или менее отвратительную магму цветов, звуков и объемов. И вдруг я ощутил себя оторванным от всех ощущений, от всех чувств. Я превратился в око, которое вдруг увидело все в ярчайшем, резком до боли свете. Заломило в висках, как бывает при прослушивании диска, в котором высокие ноты раздражают барабанную перепонку. Мне тут же захотелось иметь под рукой выключатель, который позволил бы разорвать контакт и выбросить меня подальше от этого места, от меня самого, от всего сущего, перенести в некое измерение между двумя смутными ощущениями, где я бы оказался в коконе полутьмы, спокойствия и тишины. Иными словами, я чувствовал себя не в своей тарелке и приход женщины, которую я ждал, ничего бы не изменил: мы не виделись уже три дня, и у нее, конечно, накопились тысячи мелочей, которыми она собиралась со мной поделиться, словно дни ее состояли из сотен часов, тогда как мне казалось, что я едва проживаю один час за целый месяц.

Я вдруг разозлился на себя за столь нетерпеливое ожидание  нынешнего вечера, ибо оно началось еще вчера. Я обвел взглядом зал, где сидел в самом углу, ибо столики в центре всегда казались мне необитаемыми островами, которые дрейфовали среди оглушительного шума. Я вынужден был признать, что не имею ни малейшего желания заменять ту молодую женщину, которую ждал, другой. Все посетители несли свои лица, как флаги - с гордостью, хотя хвастаться было нечем. От них всех исходил приземленный дух, они ползали по земле, копались в земле, не могли от земли оторваться. Все они пользовались похожими взглядами, смешками и жестами, а в их словах сквозила банальность, бывшая их единственным отличительным знаком. Они вызывали средний интерес - каждый из них соответствовал общим приметам и ошибиться по поводу них было нельзя. Несколько красивых девушек, которые, бросая косые взгляды в зеркала заведения, следили друг за другом, выглядели некими декоративными элементами, довольно сомнительного достоинства и чересчур раскрашенные, чтобы представлять хоть какую ценность. Кстати, они все походили друг на друга, как если бы таинственным образом здесь собрался конгресс двоюродных сестер, сестер из дешевых магазинов - полупродавщиц, полутовар: все они были обесцвечены и бесцветны, и излишне вежливы, чтобы выделяться и производить впечатление издали, но вблизи они выглядели отвратительно, как это бывает с любым существом, злоупотребляющим макияжем, выщипыванием волос, плохо наложенными румянами, яркой помадой, которая смешивается со слюной и рисовой пудрой.

Было четверть десятого. Я уже решил было позвать официанта, расплатиться и отправиться восвояси, когда вдруг увидел ее.

Не ту молодую женщину, которую ждал, а другую. Которую никогда не рассчитывал увидеть, которая даже не могла возникнуть в моем воображении именно в этот вечер.

Думаю, моей первой реакцией было простое потрясение. Потрясение, возникающее при виде громадного хищника, который внезапно проник в наш кондиционированный мир, замедленным шагом пересек кафе по всей его длине, шагом истинно замедленным, сливающимся в одно грациозно эластичное целое, чтобы укрыться в самом темном, самом безлюдном углу заведения, как это сделал и я. И при этом она не бросила ни единого взгляда на посетителей. В момент, когда она вошла, я случайно смотрел на дверь и заметил ее издалека; я не спускал с нее взгляда, и, пока она как бы перемещалась из одной точки своего безразличия в другую, я ощутил - она вошла не в зал, где я сидел, а буквально в мои зрачки, превратившиеся в своего рода туннель, в котором она росла секунда за секундой, завоевательница и покорительница.

Да именно так. Мне понадобилось всего несколько секунд, чтобы понять - я никогда не принадлежал ни той молодой женщине, которую ждал сегодня вечером, ни любой другой, которых я с незапамятных времен ожидал в другие вечера. И потребовалась всего минута, чтобы я подвел черту и задал себе вопрос. И ответил на него, не теряя времени на рассуждения: именно этой женщине я принадлежал, без причин, без доказательств, без ограничений.

Я отвел взгляд от нее, обратил его внутрь себя. Возможно ли такое? Наверное, я брежу наяву, никто не мог меня затронуть, зацепить, даже просто заинтересовать в этот вечер. Никто в этом подлунном мире, а поскольку другого мира не было, значит, попросту никто. У меня не было никакого настроения общаться с кем бы то ни было, никаких желаний с того момента, когда я пришел сюда. Не хотел я и забивать себе голову миражами или оптическими иллюзиями. Я холодно оценил себя в полной обнаженности, достигнув границы жестокости к себе и изощренного прозрения - ошибки быть не могло. То, что я мгновенно увидел в ней, должно было отражать истину. Ее суть должна была давить и быть зримой. И бессмысленно отрицать - даже отведя взгляд, я чувствовал это, я знал об этом. Она горела в моих зрачках, как острое блюдо в желудке.

Осознав все это, я повернулся к ней. Шок, испытанный мною, шок, который я ощутил во всей его силе, доказывал, что я не ошибся. Она действительно была взрывным и одновременно бесшумным проникновением неведомого в место, где царила ужасающая посредственность. Однако она не делала ничего необычного, жесты ее были как и у других, но куда сдержаннее. Она заказала кофе, и мне показалось - я знаю, что она не ждала ничего иного. Можно было подумать, что она только что вынырнула из неизвестно какого небытия, бесцветного и гладкого, лишенного любой особенности, любого социального определения, что у нее никогда не было иных целей и амбиций, как ждать заказ в анонимном месте, где она никого не знала. Она почти не шевелилась, и выражение ее лица было на невероятном расстоянии от какой-либо радости или печали. Время от времени она поднимала голову, чтобы замедленно и на лету ухватить какую-то деталь этого мира; она, казалось, запоминает ее и тут же, не взвесив, отбрасывает без всяких чувств и реакции. Еще ни одно существо не казалось мне наделенным таким потенциалом присутствия, переплетенным с такой способностью отсутствия: она давила своим присутствием на этот мирок полуживых статистов, но оставалась совершенно в стороне от него, на его границе, как бы замурованная в спокойный отказ от любого участия.

Я тоже был спокоен. Молодая женщина, которую я ждал, не придет. У судьбы возникла счастливая мысль устроить ей непредвиденную задержку, тайну которой мне даже не хотелось знать. Все это уже не имело никакого значения. Не имело никакого значения и то, что относилось к моему прошлому. Важным был лишь момент, когда я под тем или иным предлогом обращусь к этой молодой женщине, которую не знал. Она не смотрела на меня. Несомненно, она меня видела, как видела и медную довольно массивную люстру в этом зале, но даже не подумала о ней. Но почему меня не покидала уверенность, что она оценила меня, пронзила взглядом насквозь в десятую долю секунды?

Я поразился тому, что не подыскиваю ударную фразу, с которой обращусь к ней, чтобы удивить, позабавить или захватить ее врасплох. У меня не было никаких намерений, я не выбирал какую-либо тактику. Это немного удивило меня. Мне приходилось впервые заговаривать со множеством незнакомок, чтобы знать - первая фраза всегда имеет свой вес. Ее трудно найти, выговорить. Сейчас я даже не искал ее. Мне казалось, что подойдет любое замечание, любой вопрос. В любом случае казалось тщетным искать фразу, способную ее удивить или позабавить - таких просто не было. Сойдет любая. Все это не имело ни малейшего значения. Ничто не должно было иметь в ее глазах ни малейшего значения, тем более несколько слов. А главное, казалось таким легким подойти к ней, улыбнуться, что-то пробормотать или просто промолчать. Конечно, она выглядела далекой, высокомерной, упрятанной в самой себе, даже презрительной и охладевшей в своем безразличии. Конечно, в ней не было ничего рвущегося наружу, ни грана тщеславия, но не было в ней и той претенциозности и ложной гордости, которые выставляют наружу большинство людей. Она не носила криво надетой карнавальной маски, маски траура или музейной неприкосновенности, которая могла бы подавить в зародыше любую попытку сближения. Трудности начинались потом. Но только потом. А не в начале, как с большинством людей, ибо иногда надо буквально становиться на карачки, чтобы сблизиться с ними, и обращаться в ползучего гада, чтобы отделаться от них.

Еще раз, перед тем как встать и подойти к ней, я посмотрел на нее.

Хищник - именно такое ощущение она вызывала.

Как тигр, она подавляла всей своей тяжестью, оставаясь женщиной худощавой, с узкой костью запястий. Триумф ее присутствия здесь крылся в невероятной ленивости хищника. От хищника была и ее манера укрываться в самой глубине безразличия, смешанного с презрением, и вспышкой прозрачных глаз, которые на мгновение обегали поверхность сущего, как бы задевая окружающие вещи и не попадая в их слишком явные ловушки. А главное, она выглядела по-настоящему жестокой, яростной и опасной в далеком прошлом, а потом как бы задремавшей в этом воспоминании бесполезного гнева или мятежа и остающейся в этом дремотном состоянии по ту сторону стекла, когда глаза сонливы и пусты, не выражают никаких намерений, а широкие четкие черты лица холодно застыли. Она была здесь недвижимой, но до удивления полной жизни, горячей жизни в коконе неподвижности, словно долгие годы следила за некой абстрактной добычей, слишком далекой, чтобы сделать попытку схватить ее.

Я приблизился к ней.

На мгновение я столбом застыл у ее стола, давая ей время проявить реакцию. Никакой реакции не последовало, как я и предвидел. Просто ее взгляд мгновенно взметнулся к моему лицу, медленный и усталый, лишенный выражения, но столь жгучий, словно его напоили отравой. Но в этом отрешенном взгляде скрывалось все - столько смешанных и неясных чувств, что было трудно определить его выражение. Гнев или желание. Презрение или холодность. Ирония или удивление. Впрочем, все равно - в любом случае это был взгляд. Быть может, просто взгляд - ни больше, ни меньше.

Я только успел подметить, что у нее были светлые широко расставленные глаза. И пустые, до странности пустые. Что меня немного обеспокоило. Но в конце концов вся она источала угрозу, особенно вблизи, но кончилось тем, что на меня почти снизошло успокоение, ибо она не вцепилась мне в лицо, ибо в ней ощущалась некая пассивность и несомненно скрытая мягкость. Мягкость хищника - эта мысль постоянно возвращалась ко мне. В ее глазах горел тот же чуть остекленевший огонек, как в зрачках у тигра, и ощущалась та же ленивая манера в повороте головы, в молчаливом презрении к окружающему миру, без какого-либо нажима, словно она просто выражала свою усталость, растворенную в море равнодушия.

Я только успел заметить, что у нее было как бы совсем обнаженное лицо, только четкие черты, волосы как волосы, белая кожа без какой-либо косметики, даже не тронутая карандашом, чтобы подчеркнуть или убрать какую-то деталь.

На мгновение, быть может, потому, что именно в это мгновение я ощутил жгучее желание, но не заговорить с ней, а броситься на нее, вдохнуть в себя без остатка ее запах женщины, буквально застрявший в моей глотке, и одновременно у меня почти возник рефлекс броситься прочь и убежать. Попытка заговорить с ней мне показалась вдруг столь же опасной и бесполезной, как протянуть руку с гроздью винограда пантере, сидящей за решеткой клетки. И я против своей воли произнес первую фразу, даже не обдумав ее, действуя наобум, как если бы я знал эту молодую женщину с незапамятных времен.

- Что будем делать? - спросил я.

Она ни на мгновение не колебалась и ответила.

- А что, скучаем?

Ее голос поразил меня. Он удивлял своей нежностью и чистотой. И звучал диссонансом, что совершенно не вносило успокоения. Но эта фраза из нескольких слов непонятно почему объяснила мне ее с большей и таинственной силой, чем любая длинная речь. Быть может, потому, что это была единственная из миллиона и миллиона фраз, какую произнес бы и я, окажись на ее месте. Мне показалось, что я знаю - на втором, заднем фоне, где даже не возникает возможность ошибки, мы должны были не только походить друг на друга, но и вместе делить тот невидимый, зачаточный мир, быть может, не только не зная его, но и не ведая его границ. Мне также показалось, что я знаю - даже если мы не имели возможности общения и согласия в этом реальном мире, - у нас всегда оставалось неопределенное нигде, куда она попадала без всяких усилий, как и я, ибо нам обоим была присуща  способность устраиваться меж двух странным образом отстоящих друг от друга стульев, быть чуждыми миру прочих, чуждых и собственному внутреннему миру, быть вечно потерянными в поисках... в поисках чего? Быть может, в поисках средства уйти от умственной смуты, бывшей одновременно и нашим любимым местом пребывания, и местом нашей невозможной встречи. Я все это понял в долю секунды в каком-то внезапном озарении. Но вспышка эта была так скоротечна и ослепительна, что я мгновенно забыл о ней. Я едва успел принять ответ, как она уже оказалась передо мной, проникла в меня, столь же неведомая, как если бы и не заговорила со мной. К счастью, оставались еще слова. И если их использовать, они помогут воссоздать  своеобразную  реальность.

- Можно поскучать и в другом месте, - произнес я.

- Более или менее? - осведомилась она.

- Иным образом.

- Если хотите.

С этими словами она встала. Я не удивился, что она выше, чем я ее себе представлял.

Я очутился вместе с ней на улице, на пороге ночи. Я спросил, обедала ли она. Она ответила, что нет. Была ли она голодна - снова нет. Сказать по правде я тоже не был голоден; она перебила мне аппетит, одновременно перебив и дыхание. Были ли у нее дела сегодня вечером - опять нет, ничего до завтра. Если я ничего не спрашивал, она не произносила ни слова. Она умела молчать с обезоруживающей простотой, как если бы использовала в разговоре минимум слов при полном отсутствии какого-либо кокетства и тщеславия.

- Куда хотите направиться? - спросил я, когда мы вышли на угол улицы.

Она рассмеялась.

- Если и есть что-то, о чем меня никогда не надо спрашивать, так это именно это.

Я усадил ее в такси и отвез к себе. Я не задал ей в этот вечер больше ни одного вопроса, а она ни о чем меня не спросила. Во время довольно долгой поездки в такси она не сделала ни единого замечания, ничего не комментировала. Она даже ни на что не смотрела. Взгляд ее был устремлен прямо вперед, но можно было поклясться, что прямо перед ее глазами стояло незапятнанное стекло, без каких-либо оттенков цвета и деталей. Это не могло меня не обеспокоить: мне пришлось допустить, что она последовала за мной, но стоило ли допускать поэтому, что она заметила меня, что она меня увидела?

Она вошла в мою квартиру, как в кафе, куда по привычке заходила раз или два на дню. Она даже не бросила ни единого взгляда вокруг. Ее взгляд ни на секунду не задержался на стенах, увешанных картинами и заставленных полками с книгами. Она не колебалась ни секунды и тут же уселась на кровати, стоявшей в углу комнаты - поджала колени, опустила на них подбородок, запустила руки в волосы, прижав их к ушам, словно даже тишина была слишком шумна для нее. И осталась в таком положении, недвижимая, немая, статичная, как бы колеблясь, бодрствовать или заснуть, или, быть может, готовая произнести фразу, которую подыскивала всегда и которую никогда не произнесет. В ней было столько от каменного царства, идеально сочетавшегося с безмолвием, что меня охватила уверенность - не подойди я к ней, оставь ее в этом положении, она так и проведет всю ночь, весь год, не сменив позы, не нарушив инерции поведения, в которой не было ни мягкотелости, ни даже просто мягкости. Но я подошел к ней.

И она впервые подняла голову ко мне, долго разглядывала меня - взгляд ее был столь обволакивающий, что я не мог сказать, чего в нем больше: огня или льда, вызова и угроз или покорности.

Я хотел было с ней заговорить, задать вопрос, любой, ибо у меня был выбор - еще никто и никогда не был мне столь чужд и близок, но вдруг опомнился. Такой, как она была сейчас - с напряженной шеей, в юбке, натянутой на бедра и со слегка разведенными ляжками, она показалась мне идеально соответствующей своей сути, когда слова оказывались излишними - все во мне замолкло. Я даже не смог выговорить, что желаю ее. Она сгустила безмолвие внутри меня, внутри себя, вокруг себя.

Мои пальцы вначале коснулись ее шеи.

Этой ночью мы вряд ли обменялись более чем десятком слов.

Когда утром я увидел ее перед собой, сидящей с чашкой кофе, то по-прежнему ничего о ней не знал. Впрочем, и она ничего не знала обо мне. Мы ни о чем друг друга не спрашивали, мы не сделали друг другу никакого признания, я даже не знал ее имени, и это вдруг поразило меня. Я спросил ее. Ее звали Христиной, а вернее, Кристиной - поправила меня она. Следует признать, орфография не меняла ничего в том, что имя ей не подходило. Надо признать, что ни одно имя из календаря ей не подходило.

Я не был удивлен тем, что проведенная вместе ночь не создала между нами никакой интимности. Наши взаимоотношения никак не изменились с прошлого вечера. Кристина оставалась на расстоянии, которого я не мог оценить, оно было каким-то двойственным и неопределенным. Я же оставался настороже. В глубине меня гнездился страх от тех чувств, которые я испытывал по отношению к ней, которые ощутил с первой минуты ее появления в кафе, когда она вошла в мою жизнь подлинным катаклизмом, разорвавшим нить между моим прошлым и мною. Я боялся ее потерять и был уверен, что так и случится. А потому, притворившись равнодушным спросил, хочет ли она вновь встретиться со мной.

- Конечно, - голос ее остался ровным и бездушным.

Я назначил ей свидание на этот же вечер. В одиннадцать часов в том месте, где мы увиделись впервые. Она согласилась, хотя, похоже, не слышала моих слов. Она не спросила, почему я назначил свидание в столь поздний час. Она еще ни разу не спросила почему. Вопросы были ей неизвестны. И казалось невозможным застигнуть ее врасплох. Она все всегда принимала с обезоруживающей простотой, не покоряясь, а просто убирая когти, словно все было нормальным, естественным, приемлемым, и такое поведение было тем более пугающим, что чувствовалось - ее приступы гнева или мятежи были исключительно опасными. Я был близок к мысли, что скажи я ей утром, что собираюсь ее убить, она бы ответила без какого-либо страха или удивления:

- Если хочешь.

Но я не хотел ее убивать. Я хотел ее и только ее. И ничего другого уже не желал.

Доказательством стал этот день, похожий на бесконечный пустой туннель, который я пересекал из конца в конец. Туннель не представлял интереса, и неизвестно, был ли в нем выход. Чем дальше текли часы, тем больше во мне росла уверенность, что я уже не увижу Кристину. Она сказала, да, до вечера, чтобы не говорить нет, чтобы не затевать со мной разговоров, чтобы молча поставить финальную точку в нашем столь немногословном приключении. И у меня не было никаких средств отыскать ее, она знала об этом не хуже меня. Я знал лишь ее имя и ничего другого, я никогда нигде ее не видел, не знал, откуда она явилась, чем занималась в жизни, имела или нет жилище, работу, семью, удостоверение личности. Ее нельзя было представить печатающей на машинке или раскладывающей карточки в картотеке, протягивающей руку свояку или готовящейся к приему друзей. И никто никогда не казался мне столь анонимным, оторванным от любой социальной жизни, от истинного определения собственной личности. Казалось, она была создана, чтобы ничего не делать, даже малейшего жеста, а только бесцельно ждать, дрейфуя по течению в мире безмолвия, едва связанным с обычным уровнем реальности. Ей не подходила и планета - это самое меньшее, что можно было сказать - ни ее города, ни ее луга, ни ее деревья, ни ее солнечные пляжи. Быть может, только пустыни или заря. Заря более всего сочеталась с ее лицом, это я подметил утром, когда она всматривалась в занимающийся день, широко открыв глаза и не выглядя ни менее усталой, ни менее изможденной, чем вечером - черты ее были гладки и высвечены неверным светом, застывшие как камень в своего роде мертвенном совершенстве, которое чем-то пугало. Кристина - антисолнечная. Это было почти то - также как некоторые существа наделены чем-то светящимся, вибрирующим в них, тогда как большинство существ больше похожи на тусклые лампочки. Кристина была наполнена антисветом, отсутствием светлого, как если бы все в ней было неясным и нечетким - ночь и безмолвие. Но я уже знал, что в ее безразличии было больше точек излучения энергии, чем в людях, отличающихся шумным сотрясением воздуха, больше скрытого огня в кажущемся отсутствии темперамента, чем во всей жаре мира.

Но незачем думать обо всем этом: вместо поисков причин, почему я был околдован, мне лучше было бы попытаться отыскать причины для забвения ее. Ибо я уже наверняка ее потерял. Быть может, стоило сказать ей, что она мне нужна, что я хочу провести с ней весь день, прожить его с ней, но я назначил ей свидание на одиннадцать часов вечера, хотя мне нечего было делать весь день, и перед тем, как расстаться с ней, я только спросил, чем она собирается заниматься.

- Посмотрю, - ответила она.

Без пяти одиннадцать я вошел в кафе, где мы должны были встретиться. Я на мгновение удивленно застыл. Она была здесь, в глубине зала, как всегда в самом пустынном уголке. И уже выпила две чашки кофе. Я на секунду застыл перед ней, улыбаясь, благодаря ее своим молчанием. Она коротко улыбнулась в ответ, и улыбка резко контрастировала с каменной жесткостью ее черт, с ее застывшими глазами, с четким рисунком губ, выражающим одновременно иронию и презрение.

- Ты обедала? - спросил я.

Она покачала головой, что могло быть понято и как да, и как нет.

- Пошли? - обронил я.

На этот раз кивок головы был более четким. Это действительно было да. Меня успокаивала и одновременно беспокоила четкость ее редких реакций. Если она говорила да, то это было безоговорочное да, исторгнутое из самой глубины души. Она, похоже, была неспособна лгать, играть, хитрить. Даже если она ничего не делала, она выглядела существом, которому совершенно невозможно терять время на всякие тщеславные уловки и психологические игры. Думаю, что тех, кого она не подпускала к себе, Кристина отбрасывала прочь легким жестом, без жалости, без чувств, даже без мысли о них. И это ощущалось однозначно - вряд ли она подпускала к себе много людей. Это ощущалось в ее манере поднимать голову, отводить глаза, иногда поджимать губы. Ее глаза, когда они останавливались на мне, было трудно прозондировать, словно их наполняли едва ощутимые противоречия, но все же на вещи ее глаза смотрели иначе. В них было нечто большее или меньшее. Только бы знать, что...

Я предложил ей отправиться к друзьям выпить по стаканчику - они приглашали меня заехать после полуночи. Кристина спросила, будет ли там шумно. Вероятно. Будет ли много народа. Конечно. Она предпочла немедленно вернуться ко мне домой.

Только в час ночи она сообщила мне, что за два часа до свидания была в тысяче километров от места нашей встречи. Она села в самолет через час после нашего расставания утром. И в принципе возвращаться не должна была.

- Но почему же ты вернулась? - спросил я.

- Я не думала об этом. Просто не могла думать ни о чем ином.

Я еще ни разу не слышал, чтобы она произнесла столько слов зараз.

- И снова уезжаешь?

- Через несколько часов. Так надо.

- И на этот раз вернешься?

- Только через десять дней. Куда я могу тебе позвонить?

Я дал ей номер телефона, где она могла меня застать по утрам от одиннадцати часов до полудня. Она старательно записала его, что было для меня удивительным. По крайней мере, она умела писать. Я этого не знал. Хотя с ее стороны ожидал всего. Вернее, любого.

Кроме нескольких пустых вопросов, других задано не было. Не задавала вопросов и она. Я подумал, что мы по-прежнему остались на той же точке, почти нулевой - мы задавали друг другу только такие вопросы, вопросы простенькие, проходные, не затрагивавшие нашу частную жизнь. И ничего друг другу не рассказывали. Кристина не знала, есть ли у меня другая женщина, я не знал, с кем жила она, и мы продолжали держаться друг от друга на том же расстоянии - я был не более любопытен и нескромен, чем она. То, что она вернулась ко мне, пока меня устраивало, остальное меня не касалось. Я и так был поражен, что она вернулась. Но сколько раз она будет возвращаться?

Однако и на этот раз она оказалась пунктуальной. Она позвонила через десять дней ровно в половину двенадцатого. Через час я уже встретился с ней. Она немного похудела и загорела. Но по-прежнему не говорила об отдыхе. Она оставалась все той же пустыней, каменной грядой, лишенной определенности, а главное - погруженной в безмолвие, плотное, подавляющее истинностью и тревогой.

И снова я смотрел на нее, не веря своим глазам. Я вновь ощутил это чувство неверия, которое поразило меня, когда она проникла в мои глаза и потом, когда после нескольких слов понял, что она встает, чтобы последовать за мною. Почему за мною, а не за кем-то другим? А главное - почему ей кто-то понадобился, ведь она выглядела созданной оставаться в самой себе, вне этого мира, изолированной, безмолвной, неспособной на обмен, на признание, на общение или на отдачу чего бы то ни было? Неразрешимые вопросы. Бессмысленно или бесполезно их задавать. Тем более что я ощущал чуть тревожное удовольствие, что  Кристина хранит свои секреты при себе, остается непрозрачной, окутанной туманом безответных вопросов. Стоит признать, что мои чувства к ней становились явственней, но каждый раз, когда я снова видел ее, то находил более странной и поразительной, чем она жила в моих воспоминаниях. Однако ее поведение, если не считать совершенно бесцветной простоты, не было невероятным. Вернее сказать, она никогда не действовала, она следовала, она принимала, оставаясь независимой и непокоренной. Иногда в ее зрачках вспыхивал металлический жгучий огонек - словно взгляд ее рождал скоротечную грозу, которая тут же рассеивалась. Она выглядела так, словно ее было невозможно посадить в клетку, поместить в салон, среди декораций или ощутить приятное уютное чувство. Каждое мгновение, хотя это никогда и не выходило наружу и никак не выражалось, в ней чувствовалось пугающее владение скрытой силой, вернее, силой, клубочком свернувшейся в самой глубине кажущейся инертности. Иногда она брала меня за руку, легко покусывала ее, устремив взгляд в пустоту; и в эти мгновения я чувствовал, если понадобится, она объест мою плоть до кости. Была ли она способна на гнев, на приступ ярости? Вероятно, нет. Она должна была принимать или отбрасывать. И отбрасывать без слов, без жестов, без реакции - скорее всего одним взглядом, едва ли более равнодушным, чем ее обычный взгляд. Трудно объяснить, но меня она тем или иным способом приняла. И это произошло без моего ведома с самых первых мгновений. Она впервые сообщила мне об этом утром следующего дня перед тем, как покинуть меня.

- Мне хотелось бы здесь остаться, - произнесла она.

- Здесь, со мной?

- Да. Тебя это беспокоит?

Это был единственный вопрос, который она когда-либо задала. И только потому, что она не требовала никакого ответа. И задала она его совершенно ровным тоном, в котором не было ни малейшего оттенка чувства - с такими интонациями спрашивают, который час.

Она вернулась только через две недели. Но за эти две недели она звонила ежедневно - в половине двенадцатого, ни раньше, ни позже. Иногда я едва ее слышал из-за шумов на отдаленных телефонных линиях. Однажды она сообщила мне, что находится на границе пустыни в Иране и что ей было весьма затруднительно отыскать телефон.

- Каждый раз рассчитывать, когда у тебя половина двенадцатого, тоже нелегкая задача, - добавила она.

Обычно она не говорила, откуда звонит. Не боялась она и помолчать в трубку, хотя каждая секунда стоила целое состояние. Кстати, у нее никогда не было важных сообщений для меня. Она спрашивала, хорошая ли погода, как я себя чувствую; она говорила, когда вернется, и всегда возвращалась в назначенный срок. Лишь раз она прошептала, что ей меня не хватает.

И мне ее не хватало. Все более и более. Я ощущал это всей сутью своего существа. Вначале, будучи убежден, что я ее потеряю если не завтра, то послезавтра, я выбрал оборонительную тактику. И каждый раз, когда смотрел на нее, видел, что она отсутствует, исчезает, будучи отброшена в то непознанное ниоткуда, из которого явилась. Теперь я свыкся с мыслью, что иногда буду вместе с ней, несмотря ни на что. Пока у нее сохранится желание. Беспокойство осталось, но недоверие исчезло. Мне ее не хватало, но главным для меня было знать, что, по всей вероятности, она жила на той же планете, что в конце концов она вернется, чтобы уйти и вернуться вновь. Я не видел иного в наших отношениях. И не видел себя живущим с ней день за днем, час за часом, секунда за секундой. В ней было что-то доминирующее, что-то слишком насущное, чтобы терпеть ее постоянно. Когда она была рядом, она подавляла окружение, день, мысли, расписание. Мне казалось, живи я с ней, наша жизнь проходила бы в каком-то полумраке, где наше молчание, наши тела и наш страх сливались в единый кокон, погруженный далеко под нашу реальность. Думаю, мне очень хотелось сохранить в себе ее образ огромной хищницы, встреча с которой происходит время от времени, на перекрестке двух случайностей, двух желаний, когда неизвестно, что ждет тебя в следующую неделю. И мне хотелось быть уверенным, что только она знала, где меня найти. Я по-прежнему знал только ее имя. И все. Похоже, дом ее был не в том городе, где жил я.

Так прошли два месяца, не нарушив моей жажды встречаться с ней, вести почти бессловный диалог, скрытый, а не откровенный, когда ни я, ни она не пытались перевести его в банальный мир языка. Говорить, обмениваться своими вкусами и пристрастиями было бы легко. Слишком легко. Мне было достаточно поймать ее взгляд или ее полуулыбку, чтобы понять - мы движемся по одной широте, в одном и том же ландшафте без ландшафта, в одном и том же климате. И в том же плане презрения, отвращения, уже давным-давно ставшем равнодушием - здесь мы тоже не могли научить другу друга чему-то новому. А потому - зачем говорить? В конце концов я узнавал больше, коснувшись ее кожи. И более, чем многословные речи, меня трогало то, что в моих глазах появлялось ее лицо, сотканное из спокойных теней неуверенности.

Я видел ее лишь раз или два в неделю, никогда чаще, но вот уже два месяца, как я видел только ее одну. Остальные, с того момента, когда она возникла, чтобы постоянно исчезать и появляться, казались мне пораженными лихорадкой болтовни, нервными болезнями, неврозами и тщеславием. Мне всегда было трудно их выносить, теперь это стало невозможным. Кристина вернула мне мою врожденную искренность.

Я часто задавался вопросом, что она могла делать, когда была не со мной. Иными словами, почти все время. Я знал, что она не работает и беспрестанно путешествует. Однажды я попросил ее остаться на ночь со мной.

- Мне тоже очень хотелось бы. Но не могу. Меня ждут.

- Далеко?

- Довольно далеко. Я позвоню тебе завтра.

Я предполагал, что она жила с человеком, которому часто приходилось переезжать с места на место. Но если честно сказать, я не очень-то в это верил. Более важным мне казались ее возвращения, а вовсе не попытки узнать о ее частной жизни. Только это действительно касалось меня. Я ценил ее манеру быть близкой и отдаленной, понятной и тайной, как я ценил и ее способность никогда не заниматься любовью под предлогом, что она не может себе ни в чем отказать.

Близилось лето.

Кристина возвращалась все более загорелой. Одевалась она всегда просто. Носила платья или свитера, которые иногда брались в домах высокой моды, а иногда в дешевых лавчонках. Похоже, это ее совсем не волновало. Однажды я видел, что она покупает такое же платье, какое у нее было, но забытое на юге, куда она возвращалась в тот же вечер самолетом. Кстати, иначе она и не путешествовала. Сесть в самолет и отправиться к антиподам было для нее столь же банальным, как для других ездить в метро. У нее всегда было при себе много денег. Но страсть к покупкам ее не тревожила. Однажды я спросил ее, есть ли у нее имущество - она показала мне ключ.

- Вот все, чем я владею.

- А что он открывает?

- В том-то и дело, что ничего. Именно в этом его ценность. Это просто ключ.

Напротив, она любила иногда стибрить какую-нибудь вещь с прилавка. Апельсин, книгу, все равно что. И действовала с полной естественностью, никогда не акцентируя свой поступок, никогда его не комментируя и не объясняя. Я был тронут этой немного мошеннической и тайной частью ее существа, которая естественно вплеталась в особость высокомерного и породистого зверя. Чувствовалось, она способна на любой поступок без особых на то причин. И чувствовалось, что за ее бесшабашностью скрывались ярость и рев грозы.

Скрыто в ней было и то, о чем я никогда не подозревал. Однажды она дала мне четыре книги одного автора, добавив, что я должен их прочесть обязательно, и в каждой ее фразе сквозила убежденность, которую я в ней не знал.

- А ты их прочла? - спросил я.

Она со смехом утвердительно кивнула. Я был поражен. Этого автора вряд ли прочло более сотни людей. Я задал ей несколько вопросов, а потом весь вечер задавал новые. И должен был признать, что она почти все прочла. Ее познания в других областях были не менее обширны. Она свободно говорила на нескольких языках. Это меня удивило тем более, что я считал ее неграмотной. Меня это не заботило. И ничего не могло изменить в моих чувствах к ней.

- Я знаю многое, - сказала она. - Ну и что? И все же мне никогда ничего не удавалось.

Она произнесла эти слова без рисовки, без печали и без какой-либо нежности. Я никогда не видел, чтобы она проявляла нежность по отношению к себе. Как, впрочем, и к другим. Но я был уверен, что под ее невозмутимостью скрывались жестокость и равнодушие. Именно это поразило меня, когда я увидел ее входящей в кафе, а потом спустя несколько минут и в мою жизнь. Мне было неважно, что она знала на самом деле, что забыла и что запомнила, она знала главное и знала только это - даже будучи очень образованной, она оставалась какой-то заторможенной. Заторможенной не в смысле наивности или сентиментальности, а заторможенной в мертвой точке наивысшего прозрения. Она погрузилась в топь по самые глаза и только могла давить на мир своим присутствием, вечно чуждая, а значит, отягощенная этим присутствием, как и своей красотой, безвозвратной, утерянной, утонувшей, сведенной к ядрышку жизни, которую, вероятно, невозможно было использовать разумным способом.

Прошло еще несколько месяцев.

Ничего не изменив, не открыв ничего нового для меня. Кроме того, что я знал с первого дня - я действительно привязался к Кристине, моя привязанность к ней имела смысл, тайну, временное измерение. Я почти никогда с ней не говорил, а если говорил, то не в отрытую, произносил несколько слов в те ночи, что мы случалось проводили вместе. Я всегда находил ее такой же неизменной, словно она не подозревала, что бывают дни хорошего и плохого настроения. Когда я оставлял ее наедине с собой и не обращался к ней, она словно пускалась в дрейф, застывала на месте, будучи все же в тысячах километрах от меня, словно отброшенная и недоступная позади бесконечного стекла. Но стоило назвать ее имя, как она приближалась, напрягалась, хваталась за протянутую руку, медленно терла ее о свою кожу, иногда непроизвольно постанывала, но по-прежнему не гасила тот огонек свирепости, который постоянно поблескивал в ее глазах как вечное напоминание о далеком прошлом. В эти моменты, более, чем в другие, она напоминала мне пантеру, которая по непонятной причине покинула свои пенаты и согласилась, сама не зная почему, на то, чтобы стать ручной, по крайней мере, на данный момент.

Все чаще, когда я был с нею, все меняло свой вес, свое измерение, свой цвет. Мир, казалось, смыкается вокруг меня, словно он состоит из множества крышек. Все гасло, тяжелело, опасным образом упрощалось. Создавалось полунебытие, какой-то полумрак, где уже не было окружения, лишних деталей и пустячков - было лишь неопределенное пространство, где жизнь текла наполовину, где рядом с этой молодой женщиной царила полусмерть, а я все также не знал, смущена она или внимательна, близка или далека, пассивна или агрессивна. Уже не надо было ничего требовать, искать слова, не было причин для волнений. Оставалось лишь безразличие, в которое было так просто погрузиться, затеряться телом и душой, страхами и предвидениями.

Отныне я перестал задавать вопросы. Даже если я не знал точно, чего придерживаться, даже если я считал Кристину затерявшейся в каком-то месте, сотканном из прорех и неясностей, которые невозможно оценить, я допускал, я принимал. Я ограничивался фактами, главным: если она возвращалась ко мне, значит, по той или иной причине, она тоже приняла меня, допустила к себе. Взгляды, которые она бросала на окружающих нас людей, подтверждали, что такое с ней случалось нечасто. Презрение, которое она питала ко всему живому на этой планете, могло быть смягчено в крайнем случае некой снисходительностью или ноткой жалости. Но эти чувства казались чуждыми ей. Я уверился в этом по отрывочным сведениям, по нескольким фразам. А явное доказательство открылось мне однажды вечером, когда в нескольких метрах от нас мужчина выбросился из окна и разбился на мостовой. Кристина смотрела на сцену без малейшей реакции, без какого-либо выражения на лице. Пройдя мимо мертвого тела и даже не остановившись, она рассмеялась.

- Видишь, - сказала она мне, - он даже взял на себя труд застегнуть перед прыжком все пуговицы пиджака. Он был человеком аккуратным.

Я с улыбкой глянул на нее. Мне казалось, что я с первой минуты понял, увидев ее перед собой, что она была именно такой, что она не могла быть иной, чем холодное и жгучее, высокомерное и презрительное существо, которое однажды вечером я увидел входящим, пока еще неведомым и бесчувственным, в кафе, куда никогда не ходил и куда она еще ни разу в жизни не вступала. По крайней мере, она была полностью извращена, никогда не уклонялась от своих мифов, своих маний, от своей личной истины. Она действительно была сама собой. Кем же она была на самом деле, я узнал неделей позже по самой невероятной случайности.

Меня просветила записная книжка.

Это была маленькая банальная записная книжка, какая есть у каждого, кто не особенно надеется на свою память и записывает все свои рандеву. У Кристины была именно такая книжечка, она изредка заглядывала в нее и делала пометки карандашом.

В тот вечер мы были в кафе. Кристина только что по обычаю отказалась от обеда. Я уже привык к этому - она никогда не испытывала голода, ей никогда не хотелось спать. Однако она никогда не выглядела уставшей, даже после двух бессонных ночей. Кристина на минуту отлучилась, чтобы позвонить. И забыла свою книжечку на столе. Я взял ее и машинально перелистал. И вдруг мое внимание обострилось, что-то застыло во мне. Я принялся листать более медленно, все еще ничего не понимая.

На каждой странице, соответствующей двум дням, было по два имени. Одно имя на день. И всегда иные имена на каждый день. Всегда имя, фамилия. Иногда имя женщины, иногда имя мужчины. Под этими именами цифры, смысла которых я не улавливал. Словно речь шла о коде. И позади каждого имени стояла жирная черная точка - четкая и тщательно нарисованная.

И тут среди совершенно ничего мне не говорящих имен, напоминающих более всего телефонный справочник, меня поразило одно имя. Это было имя художника, которого я знал. Он умер в начале года от сердечного приступа. Перевернув этот листочек и открыв книжечку на листочке со вчерашней датой, я ощутил ужас. Имя, которое было там написано, я уже где-то видел. Я быстро вспомнил. Я видел его вчера в вечернем выпуске газеты. Оно поразило меня, ибо было звучным и я даже подумал, что однажды использую его. Я также вспомнил, что речь шла о жертве автокатастрофы. В аварии один человек погиб, трое были ранены - мужчина умер на месте.

Я все еще ничего не понимал, но мое любопытство обернулось паникой. Эти имена, каждый день иные, этот шифр, эти черные точки, автоматически стоящие позади имен, и те два имени, которые я знал - два имени, два покойника... Я напряг память. Я был уверен, что художник умер в феврале. Почти наверняка 15 февраля. Я принялся искать его имя и нашел - имя и черную точку под датой 18 февраля. Именно так - то был день его смерти. Я просмотрел другие имена. Они были мне неизвестны. Я вернулся к сегодняшнему дню. Написанное на листочке имя уже сопровождалось черной точкой. Под завтрашней датой стояло имя, но еще не было черной точки. Черной, как тушь, более черной, чем вам кажется, черной, как смерть. Черное и белое. Книжечка превратилась в огромный лист белой бумаги, бездну тумана и света, в которую я падал, головой вперед, ногами вперед, и паника летела впереди меня - я превратился в комок ужаса и безумия.

Я падал и падал... И вдруг зацепился за конкретную деталь, за точную деталь. Как я не подумал об этом? Как я мог забыть? Быть может, и мое имя фигурировало в этой книжечке, ибо Кристина, ибо... Я не забыл дату нашей встречи. Мы уже были знакомы полгода. Тогда было 24 апреля, я знал это, я принялся искать, листал книжечку - июль, июнь, май, апрель... Я нашел листочек, я нашел себя. 24 апреля и мое имя. Мое имя, моя фамилия, код, который я тщетно пытался расшифровать.

Как другие, как все другие.

Но позади моего имени не стояло черной точки. Я был единственным, у которого после имени не было черной точки. Если не считать того, кто стоял в программе завтрашнего дня. Того, у кого эта черная точка появится через двадцать четыре часа. И действительно, Кристина покидала город завтра на заре. Она сказала мне об этом.

Только я.

Я закрыл книжечку. Кристина уже позвонила. Она возвращалась к столу. Отсутствующая, присутствующая, бесцветная, идущая прямо, без покачивания грудью, бедрами, одновременно гибкая и чуть тяжеловатая, как ходят звери кошачьей породы. В нескольких метрах от столика, какой-то мужчина встал и обратился к ней. Она даже не остановилась, даже не оттолкнула его. Она просто прошла мимо, полоснув взглядом по его лицу, и тут же отвернулась, как тигрица, которая увидела мелькнувшего за решеткой клетки воробья. Она подошла к нашему столику, глубоко вздохнула.

- Может, пойдем? - спросила она.

Сотни черных точек, сотни белых листков. И только я. Только мое имя, такое белое, такое белое посреди белой страницы.

И тут я понял, что по той или иной причине она действительно привязалась ко мне.

Перевод Аркадия Григорьева

^ Наверх