Номер 07, 2009

Виктор Астафьев: премия А.И. Солженицына

Он... правду нам выдвинул

В канун 85-летия со дня рождения Виктора Петровича Астафьева в Доме русского зарубежья имени Александра Солженицына состоялось торжественное вручение литературной премии, учрежденной А.И. Солженицыным.

В нынешнем году этой премии удостоен роман В.П. Астафьева «Прокляты и убиты».

Формулировка жюри звучит так: «Виктору Петровичу Астафьеву – писателю мирового масштаба, бесстрашному солдату литературы, искавшему свет и добро в изувеченных судьбах природы и человека».

Открывая церемонию, президент Русского общественного фонда Александра Солженицына и председатель жюри премии Наталья Дмитриевна Солженицына сказала:

– Сегодня мы вручаем премию двенадцатый раз. Второй раз – посмертно. И первый – без Александра Исаевича.

В зале присутствовали лауреаты премии прошлых лет: писатели Валентин Распутин, Борис Екимов и Леонид Бородин, режиссер Владимир Бортко и актер Евгений Миронов, литературные критики и публицисты Игорь Золотусский, Сергей Бочаров и поэт Ольга Седакова. Всех их, по словам Натальи Дмитриевны, «объединяет приверженность тем устойчивым ценностям, без которых не стоит ни село, ни город, ни вся земля наша».

Рассказав об истории премии, Наталья Солженицына зачитала отрывок о Викторе Астафьеве и его романе «Прокляты и убиты» из «Литературной коллекции» А.И. Солженицына.

«На первый взгляд может показаться странным, – пишет Александр Исаевич, – что Виктор Астафьев, на себе испытавший злейшие условия этой войны, раненый, контуженый, едва не убитый, – чуть ли не 40 лет своей литературной деятельности почти промолчал о той Великой войне, разве изредка обмолвками...

Отвергаю всякую мысль, что Астафьев сознательно молчал, понимая непроходимость своей книги через цензуру. Тем более – из соображений комфорта: не обнажиться? Не таков, не таков его характер! Астафьев –затяжно молчал по не им выдуманному закону русских народных уст. Наш народ, сквозь всю глубину своей истории, и всегда опаздывал высказаться, разве только в певучем фольклоре. Астафьев был переполнен всем пережитым настолько неисчерпаемо, что должен был испытывать человеческое бессилие выразить всю эту за-человечность, да еще соревноваться со множеством легко скользящих изъяснений».

И еще один фрагмент из размышлений Солженицына о романе «Прокляты и убиты»:

«...Эта книга – во всяком случае в русской литературе – уникальный, я думаю, случай, когда война описывается не офицером и не корреспондентом на правах льготного офицера, не политруком, не прикомандированным писателем, – а простым пехотинцем, «черным работником войны», который, воюя, и не думал, что писателем станет.

Через сколько миллионов убитых надо было выжить этому солдату, чтобы вот такое написать нам спустя полвека!

Та битва на Днепре описана в книге... обильно, во многих днях, в стычках на плацдарме... Как из необъятного мешка высыпано на нас множество... эпизодов – собственно боевых, и политически напряженных (столкновения с политруками), и житейских, личных. Все они – ярко реальны и пропитаны накопленной горечью, не для каждого читателя увлекательны отнюдь, допускаю, что многие и пропускают, не все услеживают этот кровавый труд.

А жаль! Ой не все, не все вполне представляют, могут ощутить свирепый воздух той Войны: многое заглажено и временем, и лгунами.

Астафьев – пусть лишь к старости своих годов... – эту правду нам выдвинул».

С полной версией заметок А.И. Солженицына о творчестве В.П. Астафьева читатели могут познакомиться на сайте «Российской газеты» (http://www.rg.ru/2009/04/27/tekst.html).

На церемонии выступили члены жюри премии: известные литературные критики Павел Басинский, Валентин Непомнящий и Валентин Курбатов, прозаик Евгений Попов, издатель Геннадий Сапронов, который представил свод писем Виктор Астафьев «Нет мне ответа...», только что вышедший в Иркутске, а также Агнесса Гремицкая, многолетний редактор произведений В.П. Астафьева, в том числе 15-томного собрания сочинений.

На следующем развороте предлагаем вашему вниманию Слово об Астафьеве и его романе «Прокляты и убиты», произнесенное на вручении солженицынской премии публицистом Валентином Курбатовым.

ПУБЛИЦИСТИКА

Валентин Курбатов

Последняя Победа

Слово о Викторе Астафьеве при вручении премии А.И. Солженицына.

Пройдет две недели, и радио и телевидение заговорят о войне и Победе. И мы вспомним прекрасные фильмы, и заплачем над великими песнями, и проведем этот день со слезами любви и печали. И будем довольны своей памятью и чувствительным сердцем, пока не застанем себя на мысли, что война понемногу становится эстетическим явлением, лестным для сердца переживанием.

Как будто мы дописали книгу памяти, и всё это теперь только история – времена Спарты, Александра Великого, Ганнибала, солнца Аустерлица. Можно приглашать, как на пятидесятилетие Победы Аллу Пугачеву в алых шелках пущенного на платье знамени, и считать эту страницу истории закрытой.

Но я снимаю с полки «Проклятых и убитых», и все идет прахом. Не было за последние годы художника более беспокойного, чем Виктор Астафьев. Похвалы ему были вызывающи, укоры слишком запальчивы. Словно обе стороны промахивались – и обнимали не того, и не на того гневались. Да так оно и было, потому что спорили друг с другом одинаково злые, из одного корня проросшие идеи, не хотевшие знать своего родства. Наша демократия, по справедливому слову философа Карена Свасьяна, бывшая только злой шуткой компартии, «последним постановлением Политбюро», надеялась обольстить художника пропиской по своим рядам, а коммунисты, не узнающие себя в кривом зеркале дурного своего порождения, спешили обвинить его в искажении образа великой войны. Ну, а уж известно, когда схватятся идеи, до человека дела нет.

И я не буду говорить обо всем творчестве Виктора Астафьева, а скажу только об этой самой мучительной в русской литературе книге «Прокляты и убиты».

Это вначале казалось, что можно загородиться миром, уврачевать душу, избыть войну. Но Виктор Петрович впервые сказал нестерпимое, что с войны вообще нельзя вернуться. То, что произошло там в такие короткие по отношению ко всей последующей жизни годы, было настолько чуждо самому существу жизни, что никакого успокоения уже не могло быть.

Одного его вопроса довольно, чтобы измучиться: «как это так и почему тянется и тянется по истории, и не только российской, эта вечная тема: посылают себе подобных на убой. Ведь это выходит брат брата во Христе предает, брат брата убивает? ...Боже милостивый! Зачем ты дал неразумному существу в руки такую страшную силу? Зачем ты научил его убивать, но не дал возможности воскресать, чтобы он мог дивиться плодам безумия своего? Сюда его, стервеца, сюда царя и холопа в одном лице... Нет, не в одном лице, а стадом, стадом: и царей, и королей, и вождей на десять дней из дворцов, храмов, партийных кабинетов – на Великокриницкий плацдарм! Чтобы облаком накрыли их вши, чтобы ни соли, ни хлеба, чтобы крысы отъедали им носы и уши, чтобы приняли они на свою шкуру то, чему название – война».

Вот тут и видно, что принес Астафьев в военную тему и почему его роман встретил общее сопротивление.

Воевавшие люди в большинстве приняли книгу как вызов, даже как оскорбление. Словно Астафьев что-то самое значительное, самое опорное, самое несомненное отнял. И с кем бы в те дни, да и сейчас, об Астафьеве ни заговорил – этого болезненного угла не обойти. И смерть художника переменила тут мало. Притворяться, что он стоит в общем ряду ветеранов, ни его сверстники не дадут, ни сам он ОТТУДА не позволит.

Мы все еще не хотим слушать его: «Размышляя над судьбами больших, главных людей войны, – пишет он, – я думаю, что пали рано и кару незаслуженную приняли наши славные маршалы – победители и полководцы оттого, что не попросили прощения у мертвых, не повинились перед Богом, перед неслыханные страдания перенесшим народом своим... Есть такие тяжелые грехи, которые Господь и хотел бы, но не в силах простить».

Наивная это, конечно, фраза про Бога, который не в силах простить. Не встать нам на Господню точку зрения, но как человечески прекрасна и понятна она. И как это по-русски и в сердцевине своей – по-христиански! И что-то тут слышится знакомое, давнее, что мы постарались забыть. Вспомним: «Цель войны – убийство, орудия войны – шпионство, разорение жителей... для продовольствия армии... Сойдутся на убийство, друг друга перебьют, перекалечат, а потом будут служить молебны за то, что побили много... и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как Бог оттуда смотрит и слушает их!».

Видите и тут: как Бог смотрит? Это спрашивал Толстой. Снисходительные читатели «прощали» Толстому его философию за высокий дар художника. Боюсь, и Виктору Петровичу теперь будут прощать. Зато, мол, вон какой «Последний поклон» и какую «Царь-рыбу», и какую «Оду огороду» написал.

А, может быть, если бы высокомерная культура не «прощала» Толстому его мысль, а услышала ее здоровым нравственным умом, история пошла бы другой дорогой и не понадобилось бы снова подтверждать ее страшной ценой, заставляя другого художника через столетие повторять слово в слово: как Бог смотрит и слушает это?

Бог тут не фигура красноречия. Он – Бог! Судья и мера. И это Он так повернул зрение художника, и это Он развел его с современниками. С Богом у Астафьева пререкаются, на него кричат, а чаще относятся с солдатской снисходительностью: наговорили, что все может, а Он только и может, что разделить солдатское страдание. И книга потому и остановилась, и герои не восстали в послевоенных лагерях, не ушли к староверам, не дожили в муках и гибели, как обещалось при начале работы, что проблема была слишком высока и не могла быть решена волей одного даже великого художника.

Она могла быть непротиворечиво поставлена, когда бы строилась на безусловной вере, на евангельской правде, которая «не от мира сего». Но у писателя солдатское, намаянное по окопам сердце, и он еще слишком дитя своего безверного века и от земли не оторвется. Не зря и сама земля в романе измучена, как не была еще ни в одной книге.

Прозаик хотел судить мир Божьим судом, перед которым войне нет оправдания. Да и не хотел, а само сердце, генетика русская просила христианской оценки войны. А видел мучающихся во вшах и немыслимом труде товарищей и жалел их, и не смел судить. Вечность и евангельская правда, дыхание которой почувствовал еще из полуатеистического сознания художника, когда взялся за роман, столкнулась со слишком человеческой историей, и оказалось, что их примирить невозможно. Потому что в вечности человек живет перед Богам, а историю делают перед человеком на коротких полях расчета. Для человека, для страны победа может быть высокой, быть исторической гордостью на века, но как когда-то Лев Николаевич, так и Астафьев уже не о человеке и не о стране говорил, а о человечестве. О том общем организме мира, который судим не историей, а Богом, где начинается новый язык и новое небо.

В этом действительно был вызов и самому себе, своему воевавшему и победившему Витьке Потылицыну, и своим живым и мертвым товарищам. И вызов не побежденного, не Ремарка и Белля, а вызов победителя, да еще сделанный в час, когда хватает мерзавцев, готовых все подвергнуть ревизии, чтобы стереть Россию с карты мира.

Книга рвется из временной правды во вневременную, из исторической в вечную, а материал не пускает. И христианин в его читателях готов сказать «Да!» евангельскому взгляду, а простой русский человек кричит: «Нет!»

Я думаю, когда это будет осознано в великой глубине по-настоящему проснувшегося русского христианского сердца, когда мы воскреснем из нынешней дроби в живое тело, читатель простит писателю кажущуюся несправедливость опережающей историческое время правды. Если мы станем, наконец, христианской нацией, которой себя декларируем, мы не сможем не вернуться к евангельской по истокам истине. Рано или поздно такой роман о войне должен был быть написан. Эта книга суждена была России, и она могла появиться только здесь.

И отвага ее есть отвага совершенно русская. В ней есть, может быть, не сразу узнаваемая, но самая дорогая Победа, начавшаяся в нашей последней великой Победе и сулящая всегда задерживаемую в истории, но неотвратимую в вечности последнюю Победу – над всеми войнами.

Война не отпустила его. Можно открыть «Проклятых и убитых» на любой странице и опять провалиться в эту тьму и в это высокое величие. И герои встанут, чтобы обнять своего фронтового товарища, поблагодарить его за святое мужество рассказать о них так страшно и так благодарно, как рассказал он.

Он отомстил все их обиды, сказал за них всем подлецам праведные слова ненависти.

Он отстоял их честь перед историей и памятью, не изменив солдатской прямоте. Он всех их оплакал и вернул дар слез и нашим давно высохшим на сухом ветру лживого времени глазам.

Он теперь с ними – солдат с солдатами.

И с нами – в чаянии общего Воскресения...

К началу ^