Номер 10, 2005

Прививка от алексии

Алексия - так экстравагантно критик, литературовед и писатель Владимир Новиков назвал читательский кризис 90-х. Вообще-то термин этот невыдуманный, в медицине им обозначают потерю способности читать. Тем же недугом, разумеется, в переносном смысле страдает и нынешняя читающая, вернее, читающая в основном детективы публика. Так что словечко, хоть и приклеилось к болезни в начале 90-х, актуально до сих пор. Диагноз остается в силе. Появится ли прививка? Вопрос к главному «алексиеведу» страны - Владимиру Новикову.

- Кстати, отсюда, наверное, сегодняшний массовый интерес к литературе нон-фикшн, к тем же воспоминаниям?

- Да, конечно, кто не переваривает детективы - смещает интерес к мемуарам, но их у нас мало, больше должно быть. Когда я писал о Высоцком, отчетливо понимал плюралистичность ситуации: есть другие книги о нем, и это хорошо, чем больше пишут - тем больше он к себе привлекает читателей, особенно, молодых. На Западе опубликовано с десяток биографий Черчилля, и когда появится одиннадцатая книга, уверен, тот, кто прочитал предыдущие десять, с еще большим интересом будет ее читать и сравнивать.

- Но и в нехудожественной литературе хорошо читаются не скучные монографии, а беллетристика.

- Думаю, в литературе возможен следующий шаг - сочетание художественного с нехудожественным, со смелым движением мысли, даже элементами мистификации. Когда Валентин Катаев написал «Алмазный мой венец», его сразу упрекнули: читатели будут иметь искаженное представление о жизни. На это ответ: книга рассчитана на читателя, который биографию Булгакова и Мандельштама представляет не только по «Венцу». Друг нашей семьи Каверин никак не мог принять эту условность: он ведь свои «Освещенные окна» написал правдиво, а Катаев «наврал». Но это такой смешанный жанр, и, как ни странно, нынешняя молодежь принимает катаевскую условность. Мои студенты-вечерники, например, нуждались в объяснении, что Синеглазый - это Булгаков, Конногвардеец - Бабель, и эта мифология вызывала интерес к авторам. Видите, как все поменялось: молодежь книгу воспринимала не как клевету, а как литературную игру.

Открою секрет, я и сам в книге о Высоцком кое-где прибегал к мистификации. Скажем, в эпизоде, когда поэт выпроваживает из вагона сумасшедшую женщину с томами Ленина в авоське, я не знал, что он делал с ней в коридоре. Но осветлил героя, материализовав дневниковые мысли Золотухина, что, мол, надо было дать денег. Высоцкий у меня сунул ей десятку. Игровой элемент, но его и сам Золотухин не может опровергнуть, поскольку никто не знает истины. Жизнь не игра, но литература - игра: если условность ложится на образ, то в строгой документации вымысел допустим. Пусть выдержана хронология, но внутренняя жизнь невымышленного персонажа - область фантастики и личное поле биографа, вот за таким жанром будущее.

- В том, что элитарную литературу не читают, вы обвиняете самих литераторов. Смелое признание для писателя и критика, отнюдь не масскультового.

- Тем не менее это так: серьезная проза в большинстве случаев нечитабельна. Все эти постмодернистские коллажи, насквозь испещренные скрытыми и открытыми цитатами из классиков, римейки, сиквелы - блюда вкусные и понятные литературным гурманам, но неудобоваримые для большинства. Да и в плане организации текста, писательской тактики серьезные книги явно уступают масскульту. От кого из элитарных ожидать сюрприза? Не от кого. А вот Акунин то «Чайкой» удивит, то на «Вильяма нашего Шекспира» замахнется. Так я думал раньше, теперь все чаще вспоминаю строки из Ильи Сельвинского: «Но только и ты постарайся, читатель, тоннель ведь роется с двух сторон». Легкое чтение - еще не критерий качества, вот в чем дело. Раньше, когда мне говорили, что книжку мою прочли на одном дыхании, радовался: стал, как Донцова! Теперь сомневаюсь: книга проглочена в два счета - значит, что-то в ней не так, чего-то не хватает. Дело не только в том, чтобы время занять и развлечься, дело еще в духовной жажде. Творческая личность ее удовлетворит творческим процессом, читатель - чтением, но литературе сейчас нужны не писатели, а читатели…

- Не всякая книга подходит для чтения в метро…

- Согласен, иная так ошарашит, что впору ее закрыть и пережить потрясение. Ничего не имею против Акунина, но тут нужна четкая дифференциация: «простой» человек, неискушенный читатель, освоив «Статского советника», может потом шагнуть выше. А интеллектуал, профессиональный гуманитарий, слишком «подсевший» на Фандорина и Пелагею, рискует обеднить свою духовную жизнь.

- Но вы сами писали, что главная проблема высокой словесности - отсутствие связи с читателем. Масскульту не хватает просветительства, элитарной прозе - беллетристичности. Акунин как раз и пытается соединить обе эти вещи воедино…

- Безусловно, «бонтонная» проза существует не тем, что размножается из самой себя: как аристократии с плебсом, так и ей полезно соединиться с масскультом, иначе рискует выродиться. И история показывает, что новая элита чаще всего вырастает из «младших жанров», из того, что вчера считалось «не литературой». Идеальная ситуация - когда элитарный слой взаимодействует с беллетристикой, а беллетристика - с масскультом. В этом смысле - да, пример Акунина интересен: он перевел детектив из унылой милицейской плоскости в ретроспективную, которая не только развлекает читателя, но и просвещают. Конечно, некоторые строгие судьи упрекают Акунина в неточности: историю переврал, чины перепутал, но это уже мелочи. Важно другое - человек прочел или посмотрел «Турецкий гамбит» и узнал: где-то на территории Болгарии шла война Турции с Россией. А потом уже, услышав про генерала Скобелева, подумает: а не тот ли это Соболев? Так что у Акунина детектив - это еще и культурная игра, для массового читателя - вещь, безусловно, полезная.

- Так что же вас смущает в этом писателе?

- Не столько Акунин и его читатели смущают, сколько читатель, претендующий на интеллектуальность. Отсутствие у него гармоничного рациона. Филологи и даже критики, которые в силу профессионального долга должны быть всеядны, не читают серьезных книг - вот что тревожит. А культура, как известно, жива, пока хотя бы пять процентов читателей потребляют элитарную словесность. Понимаете, это минимум. Боюсь, сейчас мы опустились ниже планки.

- Но и вы признавались, что за каждую страницу Кононова премируете себя страницей из «дорогой агафьюшки», Агаты Кристи то есть?

- Не отрекаюсь, и правда, иногда с трудом сажусь за чтение высокой словесности. Нет, я ценю замысловатость, готов разбираться в любой зауми - была бы она только динамичной и естественной. Боюсь, всякий (не только критик), кто возьмется за одну «элиту» - Шишкина, Славникову, Черчесова, Кононова или Вишневецкую - надорвется. Нужно разбавлять рацион, сочетать «верх» и «низ», но гармонии этой не вижу даже у нашей вроде бы культурной элиты. На вопрос «что вы читаете?» Татьяны Толстой в «Школе злословия» Борис Гребенщиков отвечает - глядя в глаза известной писательнице - «Акунина и Пелевина». Где он воспитывался? Даже Новодворская - на что эксцентричная дама и та проявила такт, между делом вставила: «Вот в вашей, Танечка, «Кыси» все это хорошо отражено». Cама формула «Акунин и Пелевин» не очень гармонична, на мой взгляд. Третьего надо включить. Толстую ли, Шишкина ли - кого, каждый пусть сам для себя решает.

- Но вы утверждали, что Акунин - фигура в литературе куда более интересная, нежели Михаил Шишкин. Научными познаниями не кичится, демократично так вкрапливает их в «низший» жанр. Шишкин в этом смысле менее изобретателен?

- Да, Акунин в отличие от иных догматиков элитарного стандарта не мордует читателей каскадами декоративной учености. Но насчет Шишкина, каюсь, загнул. Вот дочитаю последний его роман, публикуемый в «Знамени», и, может быть, возьму свои слова обратно. Там уже чувствуется серьезная работа с историческими источниками. И любопытство она вызывает не меньшее, чем акунинские шарады. Это что же, дневники 1912 года попали Шишкину прямо в руки или он так замечательно мистифицирует?

- Не только Шишкин, Улицкая и Азольский тоже лихо закручивают сюжеты, а они писатели отнюдь не для узколобых…

- Сейчас многие интеллигентные авторы работают сразу на трех уровнях - и в беллетристике тоже. Кстати, обратите внимание, все это писатели образованные, как минимум с вузовским дипломом: Акунин - культуролог, специалист по сложной для русского понимания Японии, Шишкин - лингвист, выпускник МГИМО, Улицкая по образованию генетик. Видите, распределение на элитарное и китч у них обусловлено не разницей в умственных способностях, а разными литературными стратегиями, самой проблемой подхода к читателю. Сейчас время интеллигентных авторов, время чукчи-писателя, прозаика от сохи, который корову писал через «ять», прошло.

- Словом, высокая словесность тяготеет к слиянию с «низкой»?

- Совершенно верно. Полюса - масскульт, беллетристика и элитарная литература - сохранятся, но внутри этого треугольника начнется взаимодействие разных слоев и сфер литературы. Ключевая фигура времени сегодня все-таки Пелевин, как бы мы к нему ни относились: у него элементы всех трех слоев. Не исключаю, что скоро появится интеллектуальная проза, эстетически изящная и в то же время читабельная. Просто воспринимать ее будут на разных уровнях. Один снимет только верхний слой, другой копнет глубже. В конце концов, ведь и Достоевского мы читаем каждый по-своему: кто метафизику ищет, а кого только чистая фабула занимает и вопросы отнюдь не вечные, а вроде: кто убил Карамазова-отца и за кого выйдет Настасья Филипповна? Так что у меня ощущение будущего - самое оптимистичное.

- Может ли детектив стать своего рода панацеей от алексии, неким образцом для «демократизации» элитарной прозы?

- Думаю, не сам детектив, а детективный, в смысле приключенческий, элемент. Сомневаюсь, что можно написать такой детектив, где выяснение вопроса, кто же убийца, совпадает с идейно-духовной кульминацией и прозрением каких-то законов бытия. Не банальная развязка нужна, а напряженность. Проблема элитарной литературы в том, что она не выстраивает сюжет. Писательский бомонд привык рассуждать: важна не фабула - важны авторские мысли и эмоции. Но нет же, оказалось, без сюжета литература теряет читателя, превращается в «вещь в себе». Оказалось, беллетристическое письмо - необходимый техминимум всякой литературы, не только массовой. В этом смысле прозаики, которые мнят себя «элитарными», но не умеют «рассказать историю» так, чтобы не усыпить читателя на первой же странице, и в самом деле стоят ниже, а не выше беллетристики.

- По-моему, вся постмодернистская литература страдает отсутствием фабулы и вялостью повествования…

- Это парадокс только нашего постмодернизма, который был или нет - сейчас уже вопрос. Потому что на Западе Джон Барт и Джон Фаулз стремятся как раз к сюжетной занимательности. И Дэвид Лодж в Англии, хотя он ироничен к постмодернизму и пользуется откровенно беллетристическими приемами, все равно к этой эпохе принадлежит. И профессиональные филологи Умберто Эко и Павич создают произведения, адресованные отнюдь не элитарному читателю. В то же время их филологическая квалификация располагает к тому, чтобы и массовые книжки поднять на уровень выше, и массовую культуру тем самым возвысить. В любом случае, русский эстетизм девяностых, даже если он и был, свою роль сыграл и возможности исчерпал.

- Меня, кстати, удивило: вы, последователь формалиста Тынянова, считаете, что главенство формы в литературе - пройденный этап, что время филологии в литературе ушло, пришел век антропологии, «романов жизни».

- Между прочим Тынянов сам таким путем и шел: от исследования формы - к проникновению в личность уже в романном своем творчестве. Его классическая статья «Сюжет «Горе от ума» плюс роман «Смерть Вазир-Мухтара» дают такое вот гармоничное сочетание филологии и «романности». Что касается словесности, ну, конечно, без антропологии, без проникновения в человеческие проблемы она просто невозможна. Таково мое ощущение литературного сегодня. Написав один филологический роман, за второй я не принялся. Мне казалось: все, что хотелось в этом плане сказать - все сказано. Во втором романе решился сделать шаг в сторону разговора о реальных житейских проблемах, которые в той или иной степени касаются каждого человека.

- Мне кажется, у вас в «Романе с языком» и «Типичном Петрове» лирический герой один. Только если в первой книге больше присутствовал роман с языком, нежели с женщиной и была языковая рефлексия героя над жизнью, над фактами биографии, то в «Типичном Петрове» вы уже выходите на роман жизни. Это в самом названии прослеживается, все-таки типическое - сразу говорит о характерах…

- Ну да, новый тип героя. Есть жизнь замечательных людей, а есть жизнь незамеченных. Не знаю как, но как-то свалился на меня этот герой с неким женским началом. Человек, который не «о доблестях, о подвигах, о славе», а больше о личном счастье думает и умеет это удовольствие из жизни извлекать - такой герой-наслажденец. И он из одного романа перешел в другой, а теперь я его ищу в восемнадцатом веке. Русская литература пропустила человека, для которого любовный интерес - доминанта жизни. Но такие люди были, не все же, как Онегин и Печорин, чувствовали глубокую тоску метафизического плана и по этой причине не могли наладить личную жизнь. Были и те, кто жил в сфере личной, интимной жизни. Не противопоставляю одно другому, но хочу дополнить, восполнить пробел.

- Мне кажется, вы восполняете нишу, так сказать, «мужской прозы»

- Может быть, хотя я думаю, что читатели мои - скорее женщины, чем мужчины. Сильный пол вообще читает меньше. С этим, кстати, беллетристу тоже надо считаться. Мужчины предпочитают утилитарную литературу, деловую, а читатель беллетристики - все же читатель женского рода.

- Тынянов ратовал за «беллетристику на теории». Кстати, некоторые литературоведы ставят в тройку лучших писателей советского периода после Шолохова и Булгакова…

- О Тынянове как романисте я не могу говорить без глубокой боли. Он ушел из жизни в 49 лет. Он успел раскрыть три стороны своей души в трех героях: идеализм, веру в истину - в Кюхле, трагический скепсис - в Вазир-Мухтаре, светлую гармоничность - в Пушкине. То, что роман "Пушкин" написан только на треть, доведен только до 1820 года - огромная потеря для отечественной культуры. А самое горькое - что Тынянов не успел

 написать итоговый роман о себе самом, уже без перевоплощения в другую, пусть гениальную личность. Он ведь, и правда, писал Шкловскому, что будет еще "беллетристика на теории", что "наступает теоретическое время". Это был бы такой роман! Что там Эко, что там Павич... Не только русская, но и мировая словесность после него могла пойти другим путем.

- Как критик Тынянов тоже опередил время. Эта мысль, по-моему, прослеживается и в вашей, написанной вместе с Кавериным книге о нем. Кстати, почему Каверин предложил соавторство именно Вам?

- Знакомство наше началось, когда Ольга Новикова редактировала его восьмитомное собрание сочинений. Потом она это описала в «Женском романе», где себя вывела в образе Жени, а в старом писателе Кайсарове отчетливо угадывается Каверин (может быть, тут и Катаев есть, процентов на десять). Так сложился наш круг, точнее квадрат, в котором важное место занимала жена Каверина, писательница Лидия Николаевна Тынянова, внешне и психологически похожая на своего великого брата. Из нашего общения родились две книги: Ольга и я выпустили в 1986 году монографию о Каверине, а двумя годами позже вышла книга о Тынянове, которую Каверин и я написали в соавторстве, правда, раздельном: каждый свои главы. Тынянова я действительно считаю «первым по профессии», литературоведом номер один в истории человечества. Его глубокие и внятные по сути идеи еще не поняты, а главное – не применены. Я стараюсь приблизить то будущее, которое остается за ним.

- И самоиронию, которая чувствуется в Ваших автобиографичных произведениях, Вы тоже переняли у своих учителей?

- Конечно, таков был (и таким остается) наш мир, где между литературой и жизнью нет границы, где о самых серьезных вещах говорится весело. Вот пример. Каверин передал нам с Ольгой нигде, кажется, письменно не зафиксированное суждение Тынянова: всякого рода нелепые, неловкие, неприличные ситуации – главный материал для прозаика. И когда со мной что-нибудь такое приключается (а в зрелые годы мы делаем глупостей не меньше, чем в юности), я себя утешаю: как-нибудь это сгодится для нового романа, пусть не прямо, а косвенно, в самой фабульной энергетике.

- А что еще вы вынесли из общения с классиком?

- Дерзость: это главное, чему мы научились от ярких и совсем не солидных патриархов нашей прозы. Кто сказал, что прозаик не имеет право описывать живых людей «с натуры»? По моему «Роману с языком», наряду с вымышленными персонажами, гуляют живые Вознесенский, Битов, пушкинист Сергей Михайлович Бонди. Ольга Новикова еще смелее: на нее уже обижаются некоторые прототипы. Как Шкловский обижался на Каверина, описавшего его в романе «Скандалист». Как весь литературный бомонд обижался на Катаева за «Венец». Но только то, что задевает современников, остается живым и для потомков.

- Наверное, современной литературе не только содержание, но и некий пиар нужен?

- Скромность для литературы, вообще, добродетель сомнительная. Утверждение Бориса Пастернака «Быть знаменитым некрасиво» сейчас не работает, поскольку в тысячу раз некрасиво быть неизвестным сочинителем никому не известных произведений. Но эту ситуацию диктует сама жизнь, считающая, что писатель - это тот, у кого есть читатель, и вполне логично. Поэтому говорить о себе нужно громко, без ложной скромности, но при одном условии, что вы имеете такой же общеинтересный жизненный опыт, как, допустим, Анатолий Рыбаков. Ведь читают прежде всего тех писателей, у кого, помимо бумажных текстов, за душой есть текст судьбы, кому есть о чем рассказать. Вы заметили, что знамениты сейчас писатели, «кому за тридцать», причем далеко? Последняя раздача лавров закончилась на поколении шестидесятилетних (теперь уже) Эдуарда Лимоновова, Александра Кабакова и Саши Соколова.

- Что же делать молодым писателям?

- Объединяться в группки: партнерство в борьбе за известность, кооперация по эстетическим признакам - старый проверенный способ пиара. Все литературные течения и группы так действовали: художник называет имя «партнера» не объективности ради, а из откровенно субъективной творческой симпатии. Нормальный литературный процесс, я считаю. Что же до «литературных рабов» - элитарных авторов, подрабатывающих писанием детективов и любовных романов, то им советую снять маски. Раздвоение личности только мешает их успеху: деньги платят небольшие, а имя отнимают. Григорий Чхартишвили вот раскрыл себя, выпустив книгу сразу под двумя именами - настоящим и псевдонимом Акунин.

- Жанр своего «Романа с языком» вы определили как филологический роман. Это провокация? Ведь роман у вас не столько роман, сколько развернутый рассказ. И подзаголовок «сентиментальный дискурс» - опять-таки манок для читателя.

- Отчасти да, интеллектуальная провокация. Но понимаете, какая-то броскость, внятность, акцент на ключевые слова - в этом нуждается вся наша литература. В выявлении своего словаря, слогана, даже на уровне названия. Сейчас сами названия вызывают зевоту. Опять-таки игровое начало нужно, цель пишущего - завлечь читателя в свою игру.

- И жанр «любовного чтива» для серьезного произведения вроде «Типичного Петрова» - тоже игра?

- Отчасти игра, отчасти рекламный трюк редакции «Нового мира». Ну, что делать, если слово «чтиво» стало минимальным показателем для прозы, просто чтобы ее читали. Лучше назвать себя чтивом, чем недоступным для чтения серьезным романом.

- Вы считаете, филологический роман имеет перспективы?

- Нет, сейчас у меня такое ощущение, что эта модель уже отработана. Может быть, она еще и появится в измененном виде, но, в общем, это был жанр переходного периода на рубеже веков. Написанием собственного филологического романа я хотел обозначить этот переход прежде всего для себя самого: из эстетизма девяностых в некую новую разновидность реализма - реализма в философском смысле. Будущее, мы уже говорили, за нормальным человеческим романом. Слово «антропологический» подходит ему как нельзя кстати.

- Роман идей, роман вещей?

- «Человеческий» роман, если хотите. Одновременно и идеи. И эмоциональность - хорошо, чтобы в нем была…

- Что же случится с масскультом? Он выживет?

- Никуда не исчезнет, будет существовать, пока есть рынок, но если появится хорошая беллетристика, одновременно эстетичная и читабельная, на ее фоне разом померкнут и снобистская заумь, и примитивное чтиво. Важно только, чтобы культура в целом заботилась о гармонии разных типов. Это вопрос правильного рациона, повторюсь: «питаться» не только Марининой, но и Азольским, например. То есть быть гоголевским Петрушкой не грех, но только иногда.

- И все же, есть лекарство от алексии?

- Думаю, сама жизнь излечит эту болезнь. Был же у нас прецедент, когда чуть ли не вся страна до дыр зачитывала «толстые журналы». Вернется время, когда читать станет престижно, когда люди снова начнут меняться книгами и говорить о них. При гармоничном развитии общества проблема алексии «рассосется»: «потолстеет» средний слой в жизни - «поплотнеет» он и в литературе. И быть может, беллетристика отвоюет читателей у масскульта. Раньше мы думали: не дай Бог, чтобы как на Западе, где не многие читают серьезную литературу. Сейчас, наоборот, молимся: дай Бог, чтобы как «у них», где все-таки есть определенный слой, читающий Эко и Лоджа. Чего нам сейчас не достает, так это добротной беллетристики.

- Помню, несколько лет назад вы предсказывали, что начало XXI обозначится взрывом литературы - новыми течениями и школами. Где же он?

- Может, ближе к десятому году… Процесс затягивается, но думаю, он все-таки необратим.

- На кого из молодых писателей вы бы обратили внимание, как на самых перспективных?

- С молодыми пока больше надежд, чем результатов. Многого жду от Антона Уткина, слежу за развитием Димы Быкова. Мне кажется, реалистические элементы у него получаются интереснее, чем условно-фантастические. Майя Кучерская опубликовала «Современный патерик» - многообещающие рассказы. Сейчас рискованно давать оценки, но посмотрим… Ждать, надеюсь, осталось недолго.

Беседовала Наталья ЕМЕЛЬЯНОВА

К началу ^