Номер 07, 2012

Вера Полозкова: Он, она и поэт

Вера Полозкова первую популярность получила благодаря собственным стихам, выложенным в ЖЖ. В 2002 она открыла блог vero4ka.livejournal.com, где начала размещать стихи о друзьях, настроениях и моментах. Стихи многим пришлись по душе.

Вера родилась 5 марта 1986 года в Москве. Пишет с девяти лет. В 2001-м выпустила поэтический сборник «Название». В 2002–2007 годах сотрудничала со многими журналами. В 2007-м за три месяца до защиты диплома ушла с факультета журналистики МГУ. В 2008-м сыграла в спектакле Георга Жено «Общество анонимных художников» в Театре им. Йозефа Бойса. Выпустила сборники «Непоэмание» и «Фотосинтез», в 2009-м – аудиокнигу «Фотосинтез». Лауреат премии «Поэт года в ЖЖ», премий им Риммы Казаковой и «Неформат».

– Вера, вы – многогранный, успешный человек. Что вас мотивирует к разнообразной деятельности?

– Для меня мотив что-то делать – желание почувствовать себя живой. Играешь спектакль, читаешь стихи, снимаешь клип, где читаешь рэп, а твои друзья битбоксят, – и ощущаешь биение. Ничто другое в зачет не идет – только то, что ты производишь как счастливое, случайное, бесшабашное.

– В чем секрет создания талантливого творческого продукта?

– Все самое счастливое, талантливое, яростное, сияющее делается от избытка радости, витальности, душевных сил. Многие люди сегодня добровольно отказываются быть живыми, и мерилом работы, как писал Кормильцев, считают усталость. Я пытаюсь объяснить друзьям: нельзя заниматься тем, что делает тебя моральным и ментальным инвалидом. Если только тебе не нравится саморазрушение, но тогда ты не лучше наркомана. Кому чего ты доказываешь своим баблом? Разве приносит бабло счастье? Да ладно!

И когда транслируешь себя, нужно понимать, что это должно быть максимального качества, на которое ты способен.

– А в чем секрет успешности проекта в коммерческом плане?

– Тарифы на жизнь в Москве такие, что ни о чем, кроме выживания, художнику даже думать не приходится. На сопротивление среде уходит процентов 70 полезной энергии. Норма – провести десять встреч и прийти к выводу: проект начинать не надо. «Мы упустили сроки», «Это нерентабельно», «Мы не хотим, спасибо».

Хорошие музыканты, писатели и режиссеры расцветают там, где достаточно тишины и свободы. Чаще подобное удается отыскать за МКАДом. в провинции, где можно сделать офигенно много по щелчку пальцев с кайфовыми ребятами, не вынося никому мозг!

Однако я выросла в Москве и люблю ее, как и многие мои знакомые. Почему мы все же живем в Москве, чем она дорога, зачем мы возвращаемся? Этому посвящен наш с психологом Арманом Бекеновым спектакль «Стихи про Москву», который идет с марта в театре «Практика». В нем разные люди искренне и просто рассказывают про свою любовь к городу.

Вообще мои лучшие вещи начинались с абсолютного безумия. А давайте на слабо попробуем сыграть первый интерактивный спектакль в Москве! Три года он играется. А давайте поставим спектакль по стихам! Полтора года идет. Писались стихи – получились книжки. Я поняла: то, что у меня получается по-настоящему, не стоит никаких волевых усилий. То, на что уходит больше всего сил, времени, беготни и переговоров, – как правило, плохо.

– Кормит ли поэзия современного автора?

– Ноги только кормят. Не думаю, что поэзия в чистом виде может кого-то прокормить, и что она придумана, чтобы с нее есть. Но кормит множество других интересных вещей. Если тебе удается не одно хорошее дело, а несколько смежных занятий, вполне можно жить и не жаловаться.

– Зачем вообще поэзия нужна?

– Мой друг говорил: чтобы возникла любовь, нужны три человека: он, она и поэт, который про любовь объяснит. А еще людям важно помнить, что они живые, что есть вещи главнее денег, сытости, комфорта и радости посмотреть новости перед сном. Что существуют высокие цели, жизненное предназначение. Это значительно больше, чем придуманный нами мир, который на самом деле – не более чем матрица.

– Что вам помогает не воспринимать слишком болезненно критику в свой адрес?

– Меня делает свободной умение отказываться от достижений и спокойное отношение к ярлыкам, которые мне приписывают, пусть даже очень лестным. Благодаря этому я могу смеяться, когда кто-то в очередной раз констатирует мое литературное самоубийство.

И тем, кто только начинает писать, я советую показывать свое творчество, не убиваться, когда «черные тролли» начнут пытаться сожрать. Если бы мне вовремя провели мастер-класс, что все эти неприятности неизбежны, я бы меньше нервничала. Если ваше творчество чего-то стоит, убивать начнут сразу. Топтать талант. Это не глобальная несправедливость, просто часть процесса. Демоны любят провоцировать. Ни оправдания, ни попытки вразумить не действуют. Они ждут реакции. Важно не кормить демонов, не отвечать. Инициация через грязь, дебри. Потом будет светлый лужок.

Здоровую критику вы почувствуете: адекватный человек не имеет личных предъяв, не обижает. Зато, когда получаешь хороший анализ, чувствуешь себя поцелованной и обнятой: «Можно было поядренее метафору найти, Вера!» – и, правда, можно было! За десять лет своего поэтического творчества я получила четыре подобных отзыва.

– Чем бы вы занялись, не будь тяги к созданию стихов?

– Думаю, я никогда не брошу писать. Когда что-нибудь создаешь, держишь в руках весь мир, будто волейбольный мяч. Даже если творчество длится всего полчаса, ты эти полчаса счастлив холодным, электрическим, одержимым, абсолютно безумным счастьем, как никогда и ни от чего больше счастлив не будешь. Писать – само по себе восхитительно.

Сейчас это стало труднее, ведь я всегда любила делать все необязательное. Когда нужно было готовить рефераты и статьи в хорошие издания, чтобы строить карьеру журналиста, я выдавала стихи, которые никого не интересовали. Когда нужно было посещать каждый день музеи и строчить рецензии на выставки, я пряталась в каком-нибудь зале с Гороховским и Кабаковым и в углу, на полу, сочиняла стишок про Бернарда и Эстер.

Но когда стихи превратились в работу, они начали приходить тяжелее. Мне не хочется, чтобы они становилось работой. Скорее всего, я придумаю себе другую рутину: займусь профессиональным академическим вокалом, сыграю в спектакле, а в перерывах, украдкой, продолжу писать. И это снова станет легко.

– Как думаете, есть будущее у поэзии?

– На самом деле в XVIII – XIX веках аудитория у стихов была в тысячу раз меньше, чем сейчас. Люди в большинстве своем не знали грамоты. 500 экземпляров считалось для издания невероятно много. Широкий круг читателей не превышал 1000 человек. Сегодня в любой школе в самой глухой провинции люди представляют, что такое «Евгений Онегин».

– Каких поэтов вы читали в детстве? Кого читаете сейчас?

– Люблю массу людей. Бродского, Маяковского, Марину Ивановну Цветаеву. Люблю Сашу Черного, Николая Оленникова. Андрея Вознесенского местами. Из тех, кто, слава Богу, живет с нами в одно время, люблю Машу Степанову, Линор Горалик. Федора Сваровского, прекрасного автора книги «Все хотят быть роботами».

– Наш журнал рассчитан на «молодых честолюбцев». Вы честолюбивы?

– Я всегда была амбициозной, мне хотелось славы. В детстве обожала давать воображаемые интервью: сидела в ночи и разговаривала с какой-нибудь Ангелиной Вовк, которая вела ток-шоу на ЦТ. К ней приходили Юрий Антонов, София Ротару... и я. Меня спрашивали о творческих планах, о том, что я хотела в произведении отразить. Причем долго не знала, кем стану: певицей, актрисой или художником. Хотелось, чтобы в телевизор позвали. И мечта исполнилась. Первый раз позвали в 2005-м, в программу на «Культуре» говорить про блогинг. Мое первое публичное выступление состоялось летом 2007-го, первый спектакль мы сыграли в апреле 2008-го. И пошло-поехало.

– А зачем вам в детстве была нужна слава?

– Чтобы меня все любили, все поголовно. Чтобы меня узнавали и радовались, куда бы я ни пришла. Теперь стало ясно – на самом деле совсем не нужно, чтобы любили все. «Все» – это очень конкретный кто-то, кого не удалось когда-либо убедить, покорить и присвоить.

– Какими проектами сейчас заняты?

– Несколько месяцев назад я записала диск, который называется «Знак неравенства». Он сделан как рок-альбом. К каждому тексту написан музыкальный материал. Мы собрали группу, ездим с этим диском по России-матушке, играем концерты. Были во многих городах: Перми, Челябинске, Екатеринбурге. Краснодаре, Ростове, Нижнем.

В Политехническом музее, вероятно, скоро откроется Политеатр. Художественному руководителю театра «Практика» Буйкову предложили сделать что-то, что стало бы историей про возвращение Политехнического. Он собирается ставить поэтические спектакли, включая рэп-оперы. Возможно, я как-то приму в этом участие. В любом случае приятно сознавать, что ты не одна в поле воин. И что читать стихи со сцены с музыкальным сопровождением, с актерами, придумывая постановку, драматургию, меняя трек-листы, стало популярным. И востребованным.

Мне нравится придумывать что-то совсем небывалое. Возьмем 20-е годы прошлого века, Питер. Хармс и Введенский выезжали на сцену на детских велосипедах. Они про мифотворчество и легенды очень понимали. Это история про шоу. А сегодня не вижу людей, за чьими биографиями интересно следить.

Беседу вела Светлана РАХМАНОВА

Вера ПОЛОЗКОВА

Стишище

А факт безжалостен и жуток, как наведенный арбалет: приплыли, через трое суток мне стукнет ровно двадцать лет.

И это нехреновый возраст – такой, что Господи прости. Вы извините за нервозность – но я в истерике почти. Сейчас пойдут плясать вприсядку и петь, бокалами звеня: но жизнь у третьего десятка отнюдь не радует меня.

Не то[ркает]. Как вот с любовью: в секунду – он, никто другой. Так чтоб нутро, синхронно с бровью, вскипало вольтовой дугой, чтоб сразу все острее, резче под взглядом его горьких глаз, ведь не учили же беречься, и никогда не береглась; все только медленно вникают – стой, деточка, а ты о ком? А ты отправлена в нокаут и на полу лежишь ничком; чтобы в мозгу, когда знакомят, сирены поднимали вой; что толку трогать ножкой омут, когда ныряешь с головой?

Нет той изюминки, интриги, что тянет за собой вперед; читаешь две страницы книги – и сразу видишь: не попрет; сигналит чуткий, свой, сугубый детектор внутренних пустот; берешь ладонь, целуешь в губы и тут же знаешь: нет, не тот. В пределах моего квартала нет ни одной дороги в рай; и я устала. Так устала, что хоть ложись да помирай.

Не прет от самого процесса, все тычут пальцами и ржут: была вполне себе принцесса, а стала королевский шут. Все будто обделили смыслом, размыли, развели водой. Глаз тускл, ухмылка коромыслом, и волос на башке седой.

А надо бы рубиться в гуще, быть пионерам всем пример – такой стремительной, бегущей, не признающей полумер. Пока меня не раззвездело, не выбило, не занесло – найти себе родное дело, какое-нибудь ремесло, ему всецело отдаваться – авось бабла поднимешь, но – навряд ли много. Черт, мне двадцать. И это больше не смешно.

Не ждать, чтобы соперник выпер, а мчать вперед на всех парах; но мне так трудно делать выбор: в загривке угнездился страх и свесил ножки лилипутьи. Дурное, злое дежавю: я задержалась на распутье настолько, что на нем живу.

Живу и строю укрепленья, врастая в грунт, как лебеда; тяжелым боком, по-тюленьи ворочаю туда-сюда и мню, что обернусь легендой из пепла, сора, барахла, как Феникс; благо юность, гендер, амбиции и бла-бла-бла. Прорвусь, возможно, как-нибудь я, не будем думать о плохом; а может, на своем распутье залягу и покроюсь мхом и стану камнем (не громадой, как часто любим думать мы) – простым примером, как не надо, которых тьмы и тьмы и тьмы.

Прогнозы, как всегда, туманны, а норов времени строптив – я не умею строить планы с учетом дальних перспектив и думать, сколько Бог отмерил до чартера в свой пэрадайз. Я слушаю старушку Шерил – ее Tomorrow Never Dies.

Жизнь – это творческий задачник: условья пишутся тобой. Подумаешь, что неудачник – и тут же проиграешь бой, сам вечно будешь виноватым в бревне, что на пути твоем; я в общем-то не верю в фатум – его мы сами создаем; как мыслишь – помните Декарта? – так и живешь; твой атлас – чист; судьба есть контурная карта – ты сам себе геодезист.

Все, что мы делаем – попытка хоть как-нибудь не умереть; так кто-то от переизбытка ресурсов покупает треть каких-нибудь республик нищих, а кто-то – бесится и пьет, а кто-то в склепах клады ищет, а кто-то руку в печь сует; а кто-то в бегстве от рутины, от зуда слева под ребром рисует вечные картины, что дышат изнутри добром; а кто-то счастлив как ребенок, когда увидит, просушив, тот самый кадр из кипы пленок – как доказательство, что жив; а кто-нибудь в прямом эфире свой круглый оголяет зад, а многие твердят о мире, когда им нечего сказать; так кто-то высекает рифы, поет, чтоб смерть переорать; так я нагромождаю рифмы в свою измятую тетрадь, кладу их с нежностью Прокруста в свою строку, как кирпичи, как будто это будет бруствер, когда за мной придут в ночи; как будто я их пришарашу, когда начнется Страшный суд; как будто они лягут в Чашу, и перетянут, и спасут.

От жути перед этой бездной, от этой истовой любви, от этой боли – пой, любезный, беспомощные связки рви; тяни, как шерсть, в чернильном мраке из сердца строки – ох, длинны!; стихом отплевывайся в драке как смесью крови и слюны; ошпаренный небытием ли, больной абсурдом ли всего – восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею Его и, обходя моря и земли, сей всюду свет и торжество. Ты не умрешь: в заветной лире душа от тленья убежит. Черкнет статейку в «Новом мире» какой-нибудь седой мужик,

переиздастся старый сборник, устроят чтенья в ЦДЛ – и, стоя где-то в кущах горних, ты будешь думать, что – задел; что достучался, разглядели, прочувствовали волшебство; и, может быть, на самом деле все это стоило того.

Дай Бог труду, что нами начат, когда-нибудь найти своих, пусть все стихи хоть что-то значат лишь для того, кто создал их. Пусть это мы невроз лелеем, невроз всех тех, кто одинок; пусть пахнет супом, пылью, клеем наш гордый лавровый венок. Пусть да, мы дураки и дуры, и поделом нам, дуракам.

Но просто без клавиатуры безумно холодно рукам.

К началу ^