Номер 04, 2009

Соло Евгения Рейна

Поэт, лауреат многочисленных литературных премий, легендарный Евгений Рейн – герой поэтического салона, состоявшегося в Доме-музее Михаила Булгакова. Его считали своим другом Иосиф Бродский и Сергей Довлатов. Он входил в круг поэтов – учеников Анны Ахматовой. Булат Окуджава посвятил ему песню.

Его фамилия однозвучна великой европейской реке, он – однофамилец своего любимого художника Рембрандта (того звали Ван Рейн). Поэт сам назвал себя в одном из произведений «Третьим Рейном». Любит музыку Баха, Моцарта, Шуберта, Чайковского. Говорит, что его поэзия выросла на шлягерах.

Метро, люди, автомобили – шум большого города. Арка с надписью «Булгаковский Дом», хруст последнего снега под ногами. Куратором мастер-класса Евгения Борисовича был поэт Андрей Коровин. В тишине круглого дворика на Большой Садовой – музей, где поэт представил слушателям свою книгу «Мой лучший адресат». Стихотворения посвящены лауреату Нобелевской премии по литературе 1987 года, другу Рейна – Иосифу Бродскому.

С рисунками друга

Евгений Борисович был не один – ему помогала жена Надежда. В коротком предисловии она поведала о создании книги. В 1996 году, когда Бродского не стало, она начала собирать его архив. Нашлись рисунки и письма самого Иосифа Александровича. Были собраны стихи Рейна, связанные с Бродским. Оказалось, что рисунки, которыми Иосиф нередко сопровождал свои письма, рисовал на полях отпечатанных текстов, а позднее снабжал свои книги, как нельзя лучше соответствуют стихам Евгения Рейна. Так возникла идея издать книгу, которая вышла в 2006-м.

Рейн и Бродский познакомились в 1956-м в Ленинграде. В 1972 году Бродскому пришлось эмигрировать в США. Шестнадцать лет друзья не имели возможности видеться, общались посредством писем и телефонных звонков...

В представленной книге нет ничего случайного. Она выстроена в хронологическом порядке: стихи Рейна, написанные в период жизни Бродского в СССР, и стихи времен эмиграции Бродского; произведения, созданные в период, когда оба они могли встречаться в любой точке мира, кроме России. Отдельный раздел – сочинения, появившиеся после 28 января 1996 года. Издание уникально: в нем публикуется поэма «Глаз и треугольник». Она является своего рода отражением трагических обстоятельств, возникших между Бродским и Мариной Басмановой.

«Код» Бродского

Как поэта его долго не печатали в силу разных обстоятельств. Первый сборник «Имена мостов» вышел только, когда ему было около 40. Его девиз: «Пока ты недоволен жизнью, она уходит», поэтому его любимая работа – «литературный марафонский бег»

Книгу показалось уместным представлять в «Булгаковском Доме», потому что по страницам издания гуляют созданные рукой Бродского коты. Все мы знаем одного из персонажей «Мастера и Маргариты» – кота Бегемота. К тому же в книге «Мой лучший адресат» есть стихотворение Рейна «Венецианский кот».

Обложка издания – воспроизведение конверта от письма, присланного Бродским в 1961 году, одна фраза которого оказалась пророчеством, сбывшимся в 1996-м. На клапане обложки изображена имеющая свою неповторимую историю открытка с нью-йоркскими башнями-близнецами. Приключения, связанные с ней, не имеют ничего общего с 11 сентября, они начались с альманаха «МетрОполь». Рейн согласился составить его поэтическую часть. Когда разгорелся известный скандал, который дошел до уровня политбюро, Евгения Борисовича перестали печатать. Перед ним встал вопрос: оставаться в СССР или уезжать. Эту тему поэт часто обсуждал по телефону с Бродским. Иосиф с кем-то из друзей прислал ему из-за океана чистую открытку. Там стоял лишь американский адрес Бродского. На словах он передал: «Если решишь эмигрировать, поздравь меня этой открыткой хотя бы с 1 мая. И я пойму, что надо организовывать твои дела за рубежом». Но Рейн остался в России. А открытка сохранилась своеобразным «кодом» в его семье...

Во время всего поэтического вечера в гостиной витал дух булгаковских произведений, царила атмосфера того времени. Все было созвучно загадочности проницательного взгляда и голоса самого Рейна. В зале, поблескивая стеклами, стоял шкаф с «булгаковскими» книгами. Пространство салона иногда «дышало» полумраком, а порой – и неожиданно ярким довоенным светом ламп.

Маэстро приехал на вечер в модном костюме в клеточку и маленьких круглых очках, которые Бродский заказал для Рейна во время его первого визита в США. Кстати, в юности он изучал моду по кинофильмам, пытался подражать Хэмфри Богарту, Кери Гранту, завязывал галстук, как Джеймс Стюарт. Однажды даже купил в одесской комиссионке полосатый пиджак, как у Жана Габена в ленте конца сороковых...

Другая цивилизация

В этот вечер в «Булгаковском Доме» был аншлаг. Поскрипывали большие плетеные стулья. В зале собралось много молодежи, в том числе – студентов Литинститута им. А.М. Горького, где преподает Евгений Рейн. Чувствовалось их трепетное и тактичное отношение к поэту. Слушатели с интересом внимали суровому юмору и тонкой грусти поэзии Рейна. Седовласый семидесятитрехлетний мэтр выглядел и говорил так, что казалось, будто он давно знает наперед все, что будет, и отвечает и говорит лишь потому, что вежливость и интеллигентность – его природа...

Трудно передать, насколько приятно было слышать его чистый, красивый русский язык. Он говорил литературно, но вместе с тем совсем не книжно, очень живо. Было ощущение, что манера держаться и говорить – не из нашего времени. Такой была, наверное, и Анна Ахматова, с которой Рейн познакомился еще ребенком. Его тетя в ташкентской эвакуации подружилась с Анной Андреевной. В 1946 году маленький Женя впервые увидел поэтессу в Ленинграде. В то время она была опальной... В 1959-м в «Ленгорсправке» он получил ее адрес и приехал в гости. Потом стал часто бывать у Ахматовой. Он вошел в так называемый ахматовский «волшебный хор» – Рейн, Бродский, Бобышев, Найман.

Ахматова была из другой цивилизации. Наблюдательность помогала поэту понять, что значит достоинство, правильный тон на людях, пренебрежение суетой и модой. Человек должен знать себе цену. Некоторые мелочи исходят из наглядных уроков общения с Ахматовой. Нельзя звенеть ложечкой в чайном стакане, носить в нагрудном кармане пиджака авторучку или расческу; носовой платок должен быть свежим, обувь – вычищенной. Но, возможно, самое драгоценное, что Рейн получил от Анны Андреевны, – чувство преемственности.

Ахматова и ее поэзия – доказательство того, что великая русская поэзия не кончилась в 1917-м. Ее встречи с Блоком, Маяковским, Есениным, отношения с Гумилевым, Мандельштамом – не «затерянные эпизоды». Она передавала окружающим и в особенности – своим ученикам пульс этих событий...

В жаркой тишине зала на фоне черного старинного пианино щелкали вспышки многочисленных фотообъективов и звучал глубокий баритон поэта с незабываемой интонацией, становившийся очень громким в особо драматических местах. Евгений Борисович читал стихи из книги, комментировал. Его воспоминания были обращены к ушедшему другу. Созвучны названию книги строки из стихотворения «В Новую Англию», написанного в 1975-м:

Пойми меня хоть ты, мой лучший адресат!
Так много лет прошло, что наша связь скорей
Психоанализ, чем почтовый разговор...
...И ты меня с лучом сверхсветовым сравни!
А я тебя сравню с приветом и письмом,
И с трескотней в ночном эфире и звонком,
С конвертом, что пригрет за пазухой тайком
И склеен второпях слезой и языком...

Голландия была на самом деле

«Кровь – великое дело... Как причудливо тасуется колода карт!» – говорил один из известных персонажей великого романа М. Булгакова... Е. Рейн всю жизнь рассказывал друзьям выдуманную историю о том, что корни его семьи – из Голландии. Возможно, он даже ведет свою родословную от Ван Рейна (настоящее имя великого художника Рембрандта).

Это была одна из его баек-историй, над которой все весело смеялись. И, конечно, в это никто не верил... А в конце 2008 года семья Е. Рейна получила необычное письмо из Нидерландов. В послании говорилось, что Рейны происходят из старинного голландского рода баронов, состоящего из двух кланов: Броук и Рейн. К письму прилагались фотографии. На одной из них можно увидеть родственника-предка из клана Броук, который был как две капли воды похож на отца Евгения Рейна. В церкви города Вемельдинг нашлись записи о том, что история рода началась в 1270 году. Есть даже баронский герб. Главный «виновник» пребывания Рейнов в России – их голландский предок барон Корнелиус Рейн. Он пошел воевать вместе с наполеоновской армией и оказался в польском городе Шецин (Штеттин). Там барон, вероятно, полюбил какую-нибудь польскую красотку... Часть его потомков вернулась в Голландию, другие же перебрались на восток – в Россию.

«И вот он перевел предохранитель»

Звучали не только стихи из книги, посвященные Бродскому. Евгений Борисович прочел свои сочинения, адресованные Льву Лосеву, Анне Ахматовой, Александру Межирову, Алексею Цветкову... Все было наполнено воспоминаниями в стихах и прозе о большом периоде времени, где были свои кумиры, проблемы, победы. Стихи Рейна часто связаны с историей, искусством, модой нашей страны и мира.

«Ар деко» – стиль, широко распространенный в Восточной Европе в конце 20-х годов прошлого века. Евгению Борисовичу как-то довелось побывать на Балканах. Во время путешествия он почему-то все время вспоминал Гаврилу Принципа – гимназиста, застрелившего наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Фердинанда, что стало поводом к началу Первой мировой войны. Так родилось стихотворение «Ар деко», строки из которого прозвучали на вечере:

Пока, известный всем, нобелиат
читает беспредметные верлибры,
и вспышки папарацци так слепят,
спекается Европа в старом тигле,
сияет зал эпохи «ар деко»,
где мрамор плавно переходит в никель,
наган тяжел, но и попасть легко...
И вот он перевел предохранитель.

Дом Мурузи

Рейн – мастер видоизмененной цитаты. Пример – известное стихотворение «24 мая» (24 мая – день рождения Бродского), где слово «тихотворение» взято из сочинений Иосифа:

В этот день в твоих комнатах пахло корюшкой и сиренью,
ты опаздывал больше, чем гость с переполненной сумкой.
Как могло, так прощалось – от стихотворения к тихотворенью –
майской ночью, помешанной только, но не вовсе безумной.

Поскольку Евгений Борисович родился в северной столице, многое в его творчестве связано с любимым городом, например, стихотворение «Дом Мурузи». Этот дом был построен в Петербурге 1874–1877 годах под руководством архитектора Серебрякова для «миллионера и византийского князя» Мурузи. Внешне здание оформлено в мавританском стиле: на углах – башни с куполами, у подъездов – фризы с орнаментом из арабской вязи. Внутреннее убранство дома было выполнено в стиле рококо. В доме в разное время жили Лесков, Мережковский, Гиппиус, Бродский, Гранин. В гостях бывали Блок, Андрей Белый. Здесь работали студии Чуковского и Гумилева. Дом Мурузи вошел в историю архитектуры и литературы города на Неве:

Там была квартира в бельэтаже – вид на церковь,
и когда-то в ней бывали даже Фет и Чехов,
Соловьев, Леонтьев, и Бугаев, и Бердяев,
и немало также благородных разгильдяев.

Как бы ни о чем

Стоящий на столе у поэта стакан с чаем, заботливо приготовленный организаторами вечера, оставался нетронутым. В какой-то момент Евгений Борисович спросил жену: «Сколько я уже читаю?» «Полтора часа без перерыва», – последовал ответ. Пот ручьями струился по лицу поэта, а он продолжил декламировать, но уже – сочинения разных лет.

Слушатели очень живо откликнулись аплодисментами на стихотворение «В промежутке», содержание которого задело за живое. Как сказал Рейн, это «как бы ни о чем»:

Вспомни зиму и лето
И забудь навсегда.
О, трамвай без билета – суеты череда.
Словно круг циферблата – электричка в пути,
Где долги и зарплата – все еще впереди...
...Где-то там в промежутке
Строки поздних эклог
Между «буду» и «стану»,
Между светом и тьмой,
И летит по экрану правда жизни чужой.

Однажды в киевской гостинице «Континенталь» Рейн задумал написать книгу рассказов «Предсказание». Купил ящик красного вина и заперся в номере, не выходя десять дней. По его словам, это было состояние абсолютного счастья. Он создал книгу поэм, написанных придуманным им «разностопником», в котором соединены и противопоставлены классический пятистопник шестистопнику и семистопнику. Это – одно из главных открытий Евгения Рейна в поэзии! Ведь для того, чтобы написать поэму, поэт должен создать собственный размер.

Евгений Борисович – не только поэт, лауреат Государственной премии России (1997), Пушкинской премии немецкого Фонда Альфреда Тепфера (2003), Пушкинской премии России, Царскосельской художественной премии (1997), итальянской «Гринцане Кавур – Москва» «за весомый вклад в развитие диалога между двумя странами» и «за первую книгу стихов на русском языке, посвященную Италии» (сборник «Сапожок»), Независимой литературной премии имени Александра Блока (1999), член Всероссийской Академии Поэзии, почетный доктор Йельского университета в США, профессор кафедры литературного творчества Литинститута им. А.М. Горького, член российского ПЕН-клуба.

Среди его произведений – эссе о людях, с которыми он был знаком (Ахматовой, Бродском, Довлатове). Он занимался переводами с армянского, грузинского, эстонского, ему пришлось работать с английской, индийской и арабской поэзией. По его сценариям сняты фильмы «Десятая глава» (о Пушкине), «Моя жизнь – Россия» (о Куприне), «Чукоккала» (о Чуковском), «Время Лермонтова». Он много писал для детей в журналах «Костер» и «Пионер». Настоящему мастеру «дела, где ставят слово за словом», небезразлично, что происходит с русским языком в его родной стране. Об этом я его и расспросила.

Говорите по-русски

– Евгений Борисович, как Вы относитесь к тому, что русский язык «размывается» большим количеством модных иностранных словечек, молодые люди говорят и пишут не всегда грамотно. Насколько опасно «размывание» родного языка?

– На мой взгляд, у этой проблемы две стороны. Первое: язык, конечно, обогащается. Какие-то сугубо профессиональные слова всегда «приходят» из иностранных языков. Недаром морские термины – английские и немецкие, компьютерные термины – английские. Но в литературе, думаю, там, где можно сказать по-русски, нужно говорить только по-русски. Иностранное слово должно использоваться в самом крайнем случае – тогда, когда ничем его заменить нельзя. Если есть хоть какой-нибудь русский аналог, необходимо говорить по-русски.

– Абитуриенты в Литинститут с каким русским языком приходят сегодня?

– У них нормальный русский язык. Все-таки это – специфическая молодежь. Ребята обладают повышенными знаниями в области русского языка и литературы. Я бы не сказал, что у них особенно богатый или специфический – областнический или связанный с арго язык. Они говорят на средне-литературном, но с некими молодежными «прибамбасами». Это не уродливый, нормальный язык.

– Что может заставить Вас улыбнуться?

– Встречи с молодежью.

– Композитор Глюк говорил, что тремя великими принципами прекрасного во всех смыслах произведения являются «простота, правда и естественность». Какими обязательными качествами должен обладать юный поэт, чтобы вырасти поэтом настоящим?

– Вот этими тремя, которые объявил Глюк.

– На Ваш взгляд, среди молодежи есть сейчас настоящие поэтические дарования?

– Совсем молодые поэты мне не очень известны. Хорошо знаю следующее за нами поколение. Это Гандлевский, Цветков, Кинджеев. Рыжий – выдающийся молодой поэт, но, к сожалению, в 26 лет он покончил с собой. Люблю поэзию Тимирова. Правда, он не такой молодой – ему 60. В Питере есть талантливая поэтесса Л.Шварц, но ей тоже 65... (Смеется).

– Сегодня сокращается преподавание русского языка в школах и вузах...

– То, что происходит, – чудовищно. Наоборот – необходимо давать больше и русского языка, и литературы! На литературе, мне кажется, держится все самосознание человека, на этом держится и культура в целом.

– Что бы Вы посоветовали: как научить молодежь читать? Как заинтересовать, чтобы читали не «выжимку» произведения в нескольких страницах, а прочитывали его полностью?

– Надо пропагандировать хорошую литературу, объяснять, показывать фильмы по русской классике.

– Во многих семьях есть традиция читать книги в семейном кругу. Как было у Вас?

– Мне вслух никто не читал. Дома была хорошая библиотека. Сам читал – рано научился. Иногда брал книги у друзей, например, у Гриши Штейнберга. Помню, нашел редкое издание – том из собрания сочинений поэта Эдуарда Багрицкого.

– Где Вам лучше сочиняется: в Москве, где живете, в Петербурге, где провели детство и юность, или в дороге – между разными странами и городами? Стихам чувство пути, чувство дороги полезно?

– (Смеется). Лучше всего пишется в Ленинграде. Но и дорога помогает. Однажды в течение двух недель ехал на Камчатку к Штейнбергу... Если бывает какая-то идея, пишу в дороге. Там мне хорошо работается!

Александра РАКОВА

Евгений РЕЙН

СТИХОТВОРЕНИЯ

МАРТ

Кончался март. Была весна из ранних.
Подтаял снег.
Мир исходил в гримасах и рыданьях –
Как человек.
Я прожил век в глуши провинциальной,
Я ждал тебя, –
Весенний день, блистающий, венчальный, –
Свой нрав скрепя.
И вот стою среди кремлевских башен
Наперерез.
Летит по переулку, прям и страшен,
Тот «мерседес».
И все-таки, насколько кровь сильнее,
Чем нефть и власть.
И пусть питье отравы солонее,
И хрупок наст.
И все-таки, я ждал и я дождался,
Теперь – держись.
Но я не твой противник, государство,
Я – просто жизнь.
2004

***
Мокрой зимы всепогодные сводки
нам объявить на прощанье готовы
невероятность мечты-первогодки,
важную бедность последней обновы.

В старой усадьбе бессмертные липы
нас пропускают едва на задворки,
но присмиревшие, как инвалиды,
шепчут вдогонку свои поговорки.

Вот и стоим мы над белым обрывом
в мутном отливе последнего света,
Было безжалостным и справедливым
все, что вместилось в свидание это.

Все, что погибло и перегорело
и отравило последние стопки,
вот и стоим на границе раздела,
как на конечной стоят остановке.

Вот почему этот мокрый снежочек
склеил нам губы и щеки засыпал,
он, как упрямый студентик-заочник,
выучил правду в часы недосыпа.

Правду неправды, удачу неволи –
все, что отныне вдвоем приголубим.
Не оставляй меня мертвого в поле,
даже когда мы друг друга разлюбим.
1982


Рынок Сенной
теплой весной
в талом снегу.
С кружкой пивной
под выходной,
жизнь на бегу.

Кружит в объезд
этих вот мест
старый трамвай.
Ост или вест?
Шар или крест?
Сам выбирай.

Свет или тьма?
Смотрят дома
на виражи.
Жизнь задарма,
что бахрома,
вот и скажи.

Припоминай,
старый трамвай.
Нечет и чёт.
Сам выбирай –
март или май.
Век или год.
2004
Комната Лосева

Л.Л. с великой любовью

Сто стоптанных ступеней на чердак
Вели меня к замызганной квартире,
Куда я поднимался кое-как,
Там было человека три-четыре,
Нарезанная грубо колбаса,
Бутылка водки, теплые пельмени,
В мансарде разбегались голоса,
По потолку бродили косо тени.
Начало жизни стукало в окно,
Мы были откровенны и размыты,
И все слепились в торжище одно, -
Таланты, пустомели, паразиты.
И все-таки, когда гляжу назад, -
Там и была еще живая завязь,
И вечно слышу: гулко голосят
Товарищи, на клички отзываясь.
Так, ни о чем, а просто потому,
Что молоды, что нахватались слухов,
Я сам, не уступая никому,
Главенствую, какой-то вздор застукав.
Теперь, перед печальной чередой
Обратного, по одиночке, спуска,
Отмеченные траурной каймой,
Отмеренной то широко, то узко…
Я думаю, что лучший некролог
Не здесь, в конце, а вовсе там, в начале,
Все потому, что общий путь пролег
В ту пустоту, где мы и замолчали…
2004


СОСЕД КОТОВ

В коммунальной квартире жил сосед Котов –
расторопный мужчина без пальца.
Эту комнату слева он отсудил у кого-то.
Он судился, тот умер, а Котов остался.

Каждый вечер на кухне публично он мыл ноги
и толковал сообщенья из вечерней газеты «Известия».
А из тех, кто варили, стирали и слушали, многие
задавали вопросы – все Котову было известно.

Редко он напивался. Всегда в одиночку и лазил.
Было слышно и страшно, куда-то он лазил ночами.
Доставал непонятные и одинокие вазы,
пел частушки, давил черепки с голубыми мечами.

Он сидел на балконе и вниз, улыбаясь, ругался,
курил и сбрасывал пепел на головы проходящих.
Писем не получал, телеграмм и квитанций пугался
и отдельно прибил – «А.М. КОТОВ» – почтовый ящик.

Летом я переехал. Меня остановят и скажут:
«Слушай, Котова помнишь? Так вот, он – убийца...
или вор... или тайный агент...» Я поверю. Мной нажит
темный след неприязни. За Котова нечем вступиться.

За фанерной стеной он остался неясен до жути.
Что он прятал? И как за него заступиться?
Впрочем, как-то я видел: из лучшей саксонской посуды
на балконе у Котова пили приблудные птицы.
1959

ХИТРОУ

«Конкорд» клюет над Хитроу,
английское утро промыто.
И кажется мне порою,
что я дошел до лимита.
Что все, как у рака, в прошлом,
а здесь только ланч с «маргаритой».
Я стал не дохлым, а дошлым
с полузабытой обидой.
Я стал не умным, а ушлым,
сменял овцу на корову.
Могу атлантическим утром
Спокойно взлететь над Хитроу.
Курить махорку и «Данхилл».
Пить даже сухую воду.
Ко мне мой хранитель-ангел
не смог дозвониться по коду.
И вот я сижу у стойки,
уже не считаю «дринки»,
все лестницы мне пологи
еще пока по старинке.
И бабы еще интересны,
и впору еще костюмы,
и есть адресок на Пресне,
где можно прилечь без шума.
Но здесь, в Хитроу, Хитроу,
за милю до океана,
я знаю, я чувствую кровью,
что поздно, и что еще рано.

К началу ^