Номер 03, 2007

Для детей и взрослых

Он не пишет, не рисует – работы Виталия Стацинского как будто сотканы из деталей, крохотных, но очень важных, из кружева букв и слов, пронизывающих сюжет, из детской непосредственности, которую ему удается сохранять в свои 78 лет. Может, потому, что Стацинский начинал в «Веселых картинках»? Точнее будет: «Веселые картинки» начинались со Стацинского. И хотя жизнь художника давно не связана с журналом, он – в каждой забавной фигурке из «Клуба веселых человечков». И не потому, что когда-то придумал их, а потому что сам – один из них.

С тем же задором и юмором Виталий Казимирович создает и «веселые картинки» для взрослых: лубочные, замысловатые, озорные, эротические. Да и излюбленный «подкол» Стацинского – хлестануть собеседника дерзкой русской частушкой с пылу, с жару, с матерком! А как без этого? Совсем закиснешь в Европах без озорства! В России он гость не частый, а в Париже – хозяйство: дом, мастерская, сад.

В 1978 году он уезжал, как большинство эмигрантов третьей волны, не потому что хотел, а потому что выдворили, вытолкали, лишив гражданства и членства в Союзе художников.

– Никогда не думал, что уеду из России, – признается Стацинский. – Когда собирался съездить во Францию в гости к родственникам по маминой линии, Лубянка стала меня «кадрить». Я, естественно, не согласился. У меня отняли паспорт, деньги и билет на самолет. И сказали в лоб: либо в тюрьму, либо в психушку, либо убирайся! Я бросил все и «убрался».

В очередной приезд на родину Виталий Казимирович открывал в Москве две выставки своих работ, снова совместив противоположные грани творчества: для детей «Линию жизни» из иллюстраций к сказкам в Российской государственной детской библиотеке, для взрослых – «Французские эпиграммы XIV-XX веков» в Государственном литературном музее. А еще давал мастер-класс для своих маленьких «коллег», учеников одной их художественных школ. Там-то мы и встретились.

Пока дети занимали места за столами, Виталий Казимирович извлекал из сумки разноцветные фломастеры – вот уже четверть века, как пристрастился рисовать ими. Вообще в материалах художник непривередлив: застанет вдохновение в парижском кафе – «холстом» становятся салфетки, круглые крышки от французских сыров, оберточная бумага. Работ «салфеточного» периода у него масса. Какие-то хранятся в папках в московской квартире и в парижском доме, другими Стацинский не раз расплачивался за обед в лучших традициях богемной жизни Монмартра.

Мастер-класс начался с единицы, которая под рукой художника превратилась в длинноногую цаплю, зажавшую в клюве лягушку. Специально для таких веселых уроков рисования Виталий Казимирович придумал смешные цифры и азбуку. Во Франции он состоит в Ассоциации художников, писателей, журналистов и критиков детской литературы. Ездит по стране с классами для дошколят.

Вслед за цаплей на мольберте возникли двойка-лебедь, тройка-белка, четверка-жираф. А дети, которые первые пять минут еще со своих мест угадывали, какой персонаж получится, в какой-то момент все-таки вырвались из-за парт и облепили художника.

– Русские дети отличаются от французских? – спросила я Виталия Казимировича, когда визжащий поток немного схлынул.

– Французы тоже неодинаковы, – махнул рукой в разноцветных черточках Стацинский. – У негритят рисунки – просто загляденье: такие замысловатые, сочные. Просто диву даешься! У арабских детишек – чуть менее красочные, но тоже интересные, с фантазией. А европейские ребятишки чаще зажатые: стесняются, даже заплакать могут, если им вдруг покажется, что мне картинка не понравилась. Конечно, во Франции ко мне вот так не подбегают – не принято. Сидят на местах.

В конце концов Виталий Казимирович перестал успевать за смекалкой ребятни: рисунок еще не был закончен, а дети уже наперебой кричали, какая зверюшка скрывается за очередной цифрой. Но мастер-классом, обойдя столы, остался доволен. Особенно понравилась Стацинскому шестерка-змея, которую усердно раскрашивал юный талант. «Лучше моей!» – искренне порадовался художник.

Он и сам начал рисовать, когда был таким же, как этот мальчуган. Только вот обстоятельства были другими. Шел 1941 год. Вместо мастерской у двенадцатилетнего Вити Стацинского была тюремная камера Бутырки, а вместо учителей рисования – заключенные, выбивавшие наколки на телах сокамерников. Увидев, как зэки вырисовывают «Не забуду мать родную!» и прочие незатейливые сюжеты, он смело заявил матерым уголовникам, что может так же.

– И стал работать. Оплачивалось это какими-то продуктами, которые родственники присылали заключенным в посылках, – вспоминает Виталий Казимирович.

В тюрьму Стацинский и еще несколько ребят из его «банды» угодили по доносу кого-то из соседей. Дело было в Пушкине. Через город шли эшелоны с солдатами. Мальчишки придумали обменивать хлеб на оружие и, как говорит Виталий Казимирович, «крепко вооружились». В арсенале были автомат Дегтярева, пятизарядный карабин, лимонки и желание защитить Москву от фашистов.

Но защищать пришлось самих мальчишек. Хотя от оружия они вовремя избавились, их все-таки арестовали.

– Нас посадили в предвариловку: барак, нары, окон нет, отопления – тоже, а это декабрь! Пока мы спали, волосы примерзали к полу... Потом повезли в столыпинском вагоне в Москву, – рассказывает художник. – Моей маме помогли друзья – наняли адвокатов, которые добились, чтобы нас освободили прямо в зале суда.

После этой истории Стацинский стал в Пушкине знаменитостью. Правда, эта сомнительная слава едва не стоила ему жизни. Однажды кто-то средь бела дня всадил ему в спину финку. Спасли ватник и быстрота реакции: истекающий кровью мальчишка прыгнул в электричку, которая шла в Москву. Врачи больницы, где работала мама Виталия Казимировича, подивились: «В рубашке родился! Еще несколько миллиметров – и пропал бы парень!»

Свой рассказ художник то и дело сдабривает крепким словцом. И всякий раз извиняется: «Я хоть и дворянин, но все-таки в тюрьме сидел – могу похулиганить».

Знатное происхождение в советское время Стацинский скрывал. А после эмиграции, вдохнув французского «воздуха свободы», специально изучал свою родословную. Его отец – литовец. Фамилия от слова «стачокус», что значит «неуклюжий».

Род мамы, Маргариты Блюмер, восходит к XV-XVI векам. В ту пору в Швейцарии проживал барон Блюмер. Его семейство со временем обеднело, и пра-пра-прадед художника отправил пятерых сыновей на «контрактную», говоря современным языком, службу. Один из них, генерал артиллерии, попал в Голландию, где его приметил российский государь Петр Алексеевич.

– В Первую мировую отец был фельдшером в царской армии. Литовская группа, которая захотела уйти с армией, осела в Воронеже. Там в Медицинском институте моя мама училась на глазного врача. А отец по образованию врач-венеролог, но фактически никогда по профессии не работал. Был наркомом здравоохранения в Татарской АССР и в Казахской ССР. В Казахстане у отца был даже «кукурузник», и я, оказывается, в нем родился... Считаю себя стопроцентным русским и немножко казахом, – смеется Виталий Казимирович. – А сейчас еще и французом, мне ведь французы дали гражданство.

В 1937 счастливая жизнь семейства кончилась. Казимира Стацинского репрессировали. Его жену и троих детей отправили в Пушкино, в барак.

– В Полиграфический институт вы решили поступать после того тюремного «художественного» эпизода?

– Из-за несчастной любви... Сначала хотел учиться в МАРХИ. Но не поступил. Пошел в строительный институт. Отучился два года – скучно. Бросил. А потом случилась несчастная любовь. Я был в жутком отчаянии, ничего не хотел... Мама поняла, что надо что-то делать, и подсунула мне справочник для поступающих в вузы. Нашел там полиграфический. Сдал экзамены, а на другой день увидел свою фамилию в списке зачисленных. Правда, еще через сутки объявление сменили на другое, и меня в новом списке не оказалось...

Помогла преподавательница Зоя Феликсовна. Потрясающая была старушка! Взяла лаборантом на кафедру искусствоведения и замолвила за меня словечко. На курс меня через какое-то время все-таки приняли. И я сел за парту с той девушкой, которая и «вытеснила» меня из списка. Она стала моей первой женой.

– А как получились, что вы начали рисовать для детей?

– После института три года работал в издательстве «Изогиз». И, наверное, стал бы классическим гравером. Но в 1956 году мне на глаза попалось объявление: «Открывается новый журнал «Веселые картинки». В институте все мы мечтали работать в «Крокодиле», я там дважды проходил практику. Но в штатной должности мне отказали как сыну «врага народа»... А тут звонит приятель по «Крокодилу» и предлагает стать главным художником «Веселых картинок». Я и проработал там десять лет. А потом возглавлял детский музыкальный журнал «Колобок» сначала как главный художник, а позже как главный редактор.

Мы с Виталием Казимировичем обходим его выставку «Линия жизни». Художник рассказывает, как причудливо складывалась его судьба, а я разглядываю придуманных им персонажей детских сказок, басен, стишков, поговорок и пословиц. Есть в них что-то и от загадочного Босха, и от аллегоричного Брейгеля. Это только на первый взгляд кажется, что сказочные герои – обычные. Присмотришься: заяц сложен из морковок, кот – из мышей, слон – из павлиньих перьев, а статный журавль, пришедший свататься к цапле, и вовсе – вылитый Стацинский.

– Как вам удается уравновешивать в себе двух таких несочетаемых художников: иллюстратора детских книг и графика эротического направления?

– Назовите мне хотя бы одного художника Средневековья, который бы не рисовал обнаженное тело женщины! Все рисовали. И Тициан, и Боттичелли... Тогда инквизиция была, а это все проскакивало. У Гойи, например, и «Маха одетая», и «Маха обнаженная». И русские художники все это рисовали, но советская власть оказалась на редкость «нравственной».

– Наверное, страдали в советское время за любовь к изображению обнаженного тела?

– У меня веселая эротика, связанная с русским фольклором. Я проиллюстрировал «Русские заветные сказки» Афанасьева, «Пословицы русского народа» Даля. Когда ездил на охоту по всей России, собрал семь тысяч озорных частушек.

В советское время я как художник мог нарисовать обнаженную модель и положить ее в папку. Но если бы ко мне стали приходить, чтобы посмотреть рисунок, – мог и под суд попасть. Как-то проиллюстрировал изумительные частушки, и ко мне в мастерскую выстраивалась очередь, прямо как в мавзолей. Однажды я уехал, а когда вернулся, увидел, что все мои рисунки раскиданы по полу. Решил – был обыск КГБ. Испугался жутко и сжег все рисунки. Только потом понял, что забыл закрыть форточку, и их разметал ветер...

С русским чувством юмором, говорит Стацинский, может сравниться разве что французское. Поэтому, когда собиратель эпиграмм из Петербурга предложил художнику нарисовать французские фривольные шутки XIV-XX веков, Виталий Казимирович согласился. Теперь привез рисунки в Москву. А сам, как только эта его «взрослая» выставка завершится, вернется в Париж.

– Где вам лучше рисуется: в Москве или в Париже?

– И тут, и там. Франция сыграла в моем творчестве большую роль. Раскрепостила. Страх цензуры исчез. Я прошел конкурс Министерства культуры, и два года у меня была бесплатная мастерская. Двоюродная сестра помогала, французское правительство, потому что я попросил политического убежища.

Георгий Костаки, знаменитый коллекционер, меня буквально спас. У меня была мастерская на седьмом этаже, и кто-то сказал: «Да никто к тебе на этот седьмой этаж без лифта не полезет!» А Костаки поднялся, купил некоторые работы. И пригласил в Грецию разбирать архив. Я трижды к нему ездил. «Архив разбирал» примерно так: «Зинка, Казимирыч давно котлеты и борщ не ел, ну-ка неси давай!» Где-то полторы из двух недель я кушал борщи.

Вернулся в Париж, приходит письмо от Костаки: «Если у художника нет мастерской, это как трамвай без номера. Нечего тебе в двух комнатах жить». И присылает мне 10 тысяч долларов на покупку мастерской, представляете! Он на старости лет сам стал рисовать. И написал почти перед самой смертью картину «Святая Пасха в Суздале» в мою часовенку Святого Георгия.

Я пятнадцать лет проработал в русском отделе французской Библиотеки международной документации в Нантере. Только на пятый год жизни в Париже пробился как профессиональный художник. 27 издательств обошел, и везде говорят: «Ваша восточноевропейская манера будет непонятна французским детям». Поехал в Италию на ежегодный книжный салон для детей, собирающий издателей и художников со всего мира. Попался мне чех, говорящий по-русски. «К сожалению, ваша французская манера будет непонятна немецким детям», – сказал он, взглянув на мои рисунки... А потом в издательстве «Ipomee» («Albin Michel Jeunesse») вышла проиллюстрированная мною сказка «Колобок». С тех пор было уже пять переизданий. Много других книг я для них оформил.

С детскими книжками соседствуют и энциклопедия «1000 и 2 поцелуя», и озорные «Заветные сказки» Афанасьева, и крохотная «Гаврилиада», за которую в Нью-Йорке художнику дали медаль к 200-летию Пушкина, и множество других веселых картинок, которые Стацинский рисует для взрослых и неизменно снабжает шутливыми стишками и поговорками. Теперь он, правда, стал придумывать и собственные тексты. «Самое красивое, что придумал Бог, так это женщину. К сожалению, красота женского тела все еще не может победить безумство насилия», – читает художник надпись на рисунке.

– То есть вы теперь еще и писатель?

– Наверное…

– Как русскому художнику живется в Париже?

– По всякому. От моего дома до могилы Модильяни 100 метров. Я к нему прихожу всегда с бутылочкой: «Ну что, тяпнем!» Ему ведь тоже хреново было...

Анастасия БЕЛЯКОВА

К началу ^